Глядя в объектив, Ч. т мурлыкал голосом Бабы-яги:
— И увидел Вий, что Лизавета Могиловна исполнила уговор, и забрал ее к себе в нору через огненные врата. Нынче она хозяюшка в доме его, с чертовой бабушкой оладушки ест, костный мозг сосет.
Женя ошеломленно таращился на старика. Штука, называемая по-латински «рацио», требовала, чтоб он бежал прочь, но ноги приросли к бетону.
— Как вы тут оказались? — спросил Женя.
Лукавая улыбка исказила губы старика.
— Просочился, голубчик. Оно ведь как? Черт и в пташку превращаться умеет, и в червя, и в мыша. Было бы болото, а черти будут.
Слово на «ч» резало слух.
— Где Юля?
— А мне почем знать? Дома, наверное. Не в моей она юрисдикции.
Женя одеревенел. Голос принадлежал Юльке, но доносился из беззубой пасти старика. Не отличишь от оригинала.
— В такой вечер по подвалам только черти рыскают. Гуляйте, черти, пока Бог спит! — На последней фразе старикашка вернулся к голосу Яги. И пояснил в камеру: — Юрисдикция, дети, это право производить суд.
Женя давно зашвырнул на антресоль веру в Создателя: немодный, пахнущий церковью, ладанкой, миррой бабушкин хлам. Но в тот миг траченная молью вера вновь пришлась ко двору.
Женя увидел детей.
Они теснились на грязном полу, где минуту назад было пусто и голо. Мальчики и девочки с бледными лицами и отрешенными глазами, маленькие зрители «Курьих ножек». Бетонные стены раздавались вширь, чтобы их вместить. Дети сидели, обхватив коленки руками, и неотрывно смотрели на сцену. Они мерцали. Трепыхались зыбко, как крылья мотыльков или картинки тауматропов.
— А, — обрадовался Ч..т. — Увидел? Это души, миленький. Все, кто письма Вию писал, все, кроме одного.
— Нет, — прошептал Женя.
Ч..т хрюкнул.
— Я тоже думал, он столько не съест. Съел, не подавился. По ребеночку в месяц. Строго-настрого.
Несколько зрителей оторвались от Ч. та и скользнули по Жене безразличными взорами. Двадцать лет… каждый месяц… выходит, двести тридцать девять душ. Сначала крошки. Потом повзрослее. Ровесники Жени.
Ч..т улыбнулся, озирая паству, как уходящий на пенсию учитель — выпускной класс. Заговорил, не голосом Яги, не голосом Ч. та, а усталым голосом Андрея Колпакова.
— Вот и до тебя, последнего, добрались. Извини, что так долго, картинка твоя с Исусиком нам правда понравилась. Я сам утомился, работы непочатый край. Пора мне к Лизавете присоединиться, на червивых перинах возлечь у Виевых копыт. Уж подкормили мы его! — Старик щелкнул пальцами, чиркнуло, ноготь воспламенился. Синий газовый язычок. Колпаков осенил себя богохульным крестом, от пупка к плечам, коснулся лба горящим пальцем. Голова вспыхнула, как сера. Огонь объял волосы. Женя решил, это сон.
Тень старика, тень изуверского Чиполлино, тряслась на стене. Сами собой полыхнули декорации. Пламенеголовый жестом фокусника выпростал правую руку. На кисти была нанизана кукла. Вий выглядел так, словно все эти годы провел в земле. В маленьком ротике белели плотно посаженные молочные зубы.
— Давайте спросим у Вия! — закричал Ч. т, откидывая вязаное веко.
Вместо глаза в морде куклы зияла дыра, и она устремлялась вглубь мироздания алой пульсирующей червоточиной, светилась, будто поезд приближался по тоннелю. Кольская сверхглубокая скважина, шахта русского ада, ненасытный зев.
Жене показалось, что он — освежеванная свинья. Ледяной Плутон, бессмысленно вращающийся по орбите в миллиардах километров от Солнца.
Моча брызнула по ногам.
Ч..т упал на колени. Лицо его булькало и пузырилось. Очки свалились с переносицы, открывая глаза: две заплесневелые лунки. Пламя объяло бушлат, но старик улыбался. Он сказал, обращаясь к дверному проему:
— Лешка! Где ж ты пропадал, негодник!
Беленков оттолкнул Женю. Пересек комнату; мерцающие дети исчезли, но Женя знал: они всегда будут здесь. Ч..т рухнул на бетон, стремительно прогорая. Перчатка слетела с руки и лежала, скаля зубы. Беленков пинком ботинка отфутболил куклу в огонь. Она ударилась о пылающий задник, брызнули искры. Сторож схватил Женю за локоть и потащил прочь.
Девятнадцатый год закончился. Наступил двадцатый. Горожане долго обсуждали самосожжение безумного Колпакова. Сотрудники «Альтаира» присматривались к свидетелю этого кошмара, словно тщились разглядеть в нем непоправимые перемены. Человечек угощала пирогами, Йоха — пресными самодельными конфетами, третья Юлька увивалась вокруг, будто руно из заботы ткала.