А теперь он, Герберт, оказался тем самым, кто изуродовал лицо полковника и вырезал ему зубы. Его нож стал уликой. И сколько у него осталось времени до того, как Стоун опознает и найдет хозяина этого приметного ножа — час, два?
Эдвард был прав. Бежать.
С дезертирами на этой войне обходились просто — их расстреливали. Но лучше честно и быстро умереть от пули перед строем, чем… Об этом Герберт предпочитал даже не думать.
Он быстро, стараясь занять делом трясущиеся руки, перебрал пожитки. Ружье, конечно, придется оставить. Как и ранец — с ним он даже не выйдет из лагеря, часовые сразу заподозрят побег. Форма приметна, но с этим пока ничего не поделать. И жаль, чертовски жаль, что им запретили отращивать усы и бороду — их можно было бы сбрить и тем самым резко поменять внешность.
— Герберт Освальд! — раздалось над самым ухом. — Есть здесь такой?
Герберт почувствовал, что мир сейчас поплывет под ногами. Он-то надеялся на час или два… Оглянувшись на голос, он споткнулся о взгляд Эдварда. Тот сделал большие глаза, мотнул головой в сторону. И тут же откликнулся:
— А кто спрашивает?
Посыльным оказался смутно знакомый коротышка, мелькавший при штабе полка. Он повернулся к Эдварду и ответил:
— Капитан Стоун приказал явиться. Немедленно. Это ты Освальд?
Эдвард медлил, давая товарищу время. И Герберт, хватаясь за шанс, деревянно встал и с фальшивой неторопливостью пошел прочь. Сердце прыгало и гнало припустить бегом, но он сдержался. И не оборачиваться, ни в коем разе не обернуться, хотя затылок горел, будто его жгло солнце.
А там, сзади, Эдвард выдерживал паузу, сколько мог. И медленно выговаривая слова, произнес:
— О-о-о-освальд? Не-е-ет. Это не я, конечно.
— А где Освальд? — В голосе посыльного прорезалось раздражение.
Дальше Герберт уже не слушал. Стараясь не ускорять шаг, он прошел мимо караульных по протоптанной тропинке, по которой здесь ходили «до ветру». И лишь оставшись один, резко поменял направление и вломился в кусты.
Бежать. Он и вправду бежал, сколько мог. Потом задыхался, переходил на быстрый шаг, шел десяток-другой ярдов — и вновь припускал, истекая потом, до хрипа, до судорог, до звона в ушах.
Спустя мили и мили, когда силы иссякли окончательно, а паника немного улеглась, он заполз под ствол поваленного дерева, закопался под прошлогодние листья и лежал там долго-долго, пока дыхание не выровнялось, а мысли не обрели упорядоченность.
Итак, он дезертир. По горькой иронии, дезертир из победившей армии, одержавшей верх в решающей и, скорее всего, последней битве. У него с собой ни припасов, ни денег, ни оружия. Есть лишь мешочек с теми самыми злосчастными зубами мертвецов, из-за которых он и оказался в столь бедственном положении. Мешочек, который может стоить целое состояние, но совершенно бесполезный здесь, на континенте, в чужой стране.
Надо понять, где он находится. Из лагеря он побежал примерно на юго-восток, чтобы укрыться в лесах. Значит, сейчас он скорее на территории французов, а значит, перво-наперво нужно избавиться от красного мундира. Переодеться, добыть еды, добраться до моря и вернуться на родину. Туда, где ждут Амелия и крошка Элис.
Сейчас, при свете дня, двигаться опасно. Ночью будет проще. Надо выждать. Собраться с силами. Поспать, наконец. И хотя что-то животное внутри него толкало вскочить и бежать дальше, прочь от Мортона, лагеря и союзной армии, но усилием воли Герберт заставил себя не двигаться. Замереть. И уснуть.
Несколько следующих дней слились для него в одну бесконечную ночь. К утру он находил очередное убежище — в крестьянских сараях, опустевших фермах, на сеновалах или в лесах, а в темноте продолжал путь. Еды было мало, но она была — война задела этот край, перепугав жителей и согнав многих с насиженных мест, однако не разорила его. Раздобыть крестьянскую одежду тоже оказалось несложно. Он нашел старую шляпу, почти скрывшую его лицо, и надеялся, что отрастающая щетина изменит его до неузнаваемости.
Спустя неделю он увидел за холмами зарево и решил осторожно приблизиться и посмотреть, что там происходит. Это могло быть опасно, но неизвестность казалась еще большим злом.
Герберт укрылся в высокой пшенице, вымахавшей здесь фута на три, и подполз к краю поля, за которым простиралась широкая полоса вытоптанной и искореженной земли. По ней ходили крестьяне в платках, закрывавших носы, и медленно волочили трупы, собирая их в огромные груды. Туда же скидывали и куски тел — оторванные руки и ноги, головы и что-то, в чем уже невозможно было опознать ничего, кроме гнилого мяса. Дюжина селян, пыхтя и отдуваясь, тащили дохлую лошадь — все к той же куче. Мертвецы были раздеты догола, и, скорее всего, уже давно. Ничего ценного у них не осталось.