Согнувшись над унитазом, задыхаясь от спазмов в желудке, он придумал схему кустарной автоматики. Набросал обгрызенным карандашом, приволок Денису Никитичу. Тот пожал ему руку. И отправил под руководством Костяна монтировать чудо бюджетной инженерной мысли.
Денис Никитич хвалил. Денис Никитич предложил постоянную работу после универа, а пока — на полставки. Когда решетки заработали снова, он показал Максу свое «место для медитации».
В семь утра позвал на холм, посмотреть, как розовое небо отражается в озерах-отстойниках.
Денис Никитич глядел вверх — на рассвет, а краски неба тускнели в его зрачках. Глаза были выцветшие, серые.
Как у Леры, когда она стала реже и реже приходить домой.
Какого цвета у Леры глаза? Макс схватился за телефон, листая фото. Они же снимались вдвоем, где-то были селфи… Где они? У Леры светлые волосы, нежные маленькие руки — он целовал ей пальчики.
Лера утонула.
Как можно утонуть в канале два метра глубиной, у всех на виду? Почему никто не помог?
Макс судорожно листал фото. Трубы, протечки, колодцы, чертежи, золотой рассвет над отстойниками… «Галерея» — две тысячи картинок. Требуется очистить дополнительно объем памяти…
Он все удалил.
Удалил Леру. Внутренности сжались в комок. Макс рухнул на колени. Бугор глины больно врезался в колено. Макс растер пальцами подорожник, вдохнул аромат — травяной, свежий, чистый.
Капля упала на щеку — и еще одна, и снова. Колючая морось посыпалась сверху, покрывая газон вокруг. Морось пахла тленом и затхлостью. Макс зажмурился.
Затрещала рация.
— Молодой, сгоняй на подстанцию. Дай запасную мощность на приемную камеру. — Заскрежетали помехи, донеслось приглушенное: — Блин! Жизнь продам за новый насос. Чтоб они сдохли, жмоты…
Земля низко гудела. Внизу, под корешками и червяками, в бетонных клетках билась вода — глухо, неотвратимо, безжалостно.
Ей здесь не нравилось — не нравилось нигде в ходах, построенных сбившимися в кучу частицами ее самой. Эти ходячие сгустки сновали повсюду — нелепые и чужие. Что-то сливали в нее, облучали, смеялись, бултыхались внутри — но не растворялись.
Неправильные. Хотелось разорвать их и вернуть в свободный поток.
Но они раз за разом ускользали.
Она текла по шероховатому, по скользкому и твердому, по гладкому с заклепками, о которые цеплялась, и копила ярость. Запоминала чужую боль, злобу, ненависть — о, она хорошо знала, как это выглядит в виде частиц.
Она текла и перестраивалась, выцветая, теряя память о том, какой была она-частица и она-волна когда-то — до шероховатого и до гладкого с заклепками, о которые цепляешься. До всего.
До ходячих частиц ее самой, которые построили шероховатое и твердое и которых так трудно разодрать. Зато обратно они сами не слипались. Да, на их место приходили новые, но не сразу. Когда-нибудь ходячие сгустки закончатся — наверняка.
Она умела ждать. Она текла и перестраивалась внутри себя, запоминая, что цель — разорвать. Уничтожить побольше ходячих сгустков, ведь любая частица хочет на волю. Эти, сбившись в кучу, не понимают. Теряют цель.
Она поможет. Когда-нибудь разорвет все нелепые ходячие сгустки и освободит саму себя, заключенную в них.
И, может, тогда она вспомнит.
Вспомнит что-то важное, которое было до… До? До всего.
…Он в очередной раз измазался до бровей. Чистил колодцы с Костяном — обмотанный три раза шарф от запаха не спасал.
— Да так сойдет, в один слой, — приговаривал Костян, замазывая черным вязким битумом протечку. — Шеф — перестраховщик. Зачем, спрашивается? Держится все, запас есть. Нам работы меньше.
— Запас чего? — спросил наконец Макс.
— Прочности, конечно, — сощурил глазки-щелочки Костян. — Мы же верим, ты помнишь? Верим, что механизмы удержат стихию. По документам-то им пора на свалку.
Он кивнул в сторону рукояти-штурвала затвора, повернутого в положение «закрыто».
— Но очистные нужны для города, для экологии, — сказал Макс. — Почему денег не дают?
Костян сплюнул с презрением.
— Сидят в офисах, кофе хлебают. Когда не разбираешься в чем-то — то и не боишься.
Он отмахнулся и полез в темноту еще влажного, скользкого колодца.
Макс зажмурился. Вода рокотала в трубе совсем рядом. Одна трещина, слабина в металле — и мутный поток собьет затвор, раздавит Костяна, унесет в жерло подземных камер.