На улице Бурова зазнобило пуще прежнего. Фонарик выключать он не стал – тьма вокруг такая же, как и в квартире. Лезть по сугробам не хотелось, старлей проваливался по пояс, снег быстро забился в ботинки. Как только Буров завернул за угол, то сразу понял – тащился он не зря. Под окном Петрухина что-то чернело, а снег вокруг был разбросан, да так, будто постаралась стая медведей.
Пятна крови. Везде. Алое впиталось в чистый снег, окропило белое полотно. Старлей подобрался к стене дома, старясь не наступить на битое стекло. В нескольких квартирах горел свет, виднелись головы любопытных.
«Пусть смотрят, черт с ними», – подумалось с невесть откуда взявшейся злобой.
Дрожащий луч фонарика (Бурова трясло от всего разом – холода, температуры и, наверное, все-таки от страха) высветил поле боя – другие слова на ум не приходили. Здесь как будто и правда сражались – снег разворошен, кровь, вот только следов не видно. Если Петрухин упал, то где он? А если его кто-то унес, то где следы? Сам Буров оставил за собой четкий путь человека, который упорно лез через сугробы. Не ошибешься. Здесь же – все перевернуто, но дальше ничего. Ни следа.
Взгляд ухватился за что-то темное, мелькнувшее среди кровавых пятен прямо под окном. Буров шагнул поближе, посветил фонариком. Перед глазами поплыло.
Прямо у кирпичной стены, чуть припорошенная снегом, лежала оторванная по локоть рука.
II
Домой Буров вернулся поздно – уставший и опустошенный. После убогого подъезда мрачной трехэтажки и унылой до одури дежурки собственный домик казался раем. Небольшой, но уютный – им с женой и дочкой хватало. Небогато, конечно, но все лучше тех советских развалин, в которых ютилось большинство жителей поселка. В этом плане Буровым повезло – этот дом построил еще отец супруги, Маша в нем родилась и выросла, а после свадьбы получила в качестве подарка. Сам же батя переехал в типовую однушку, чтобы не мешать молодоженам. Щедро, сам Буров такого от внешне сурового тестя не ожидал, но что там, дело прошлое. И тесть-то помер давно.
Жена с дочкой уже спали, так что старлей тихонько прошмыгнул на кухню, поставил на плиту кастрюлю с водой, а как закипело – накидал туда пельменей из морозилки. Жрать хотелось жутко, хотя еще с час назад он о еде и думать не мог.
Все казалось ему каким-то бредом. За почти двадцать лет службы ничего особенного в Старо-Рыбацком не приключалось. Пьяные драки, утонувшие рыбаки, дебоши, разбои порой – привычно и обыденно. А что тут?
Опрашивать соседей Петрухина пришлось самому – Федотов впал в состояние амебы, только глазами тупо лупил и шатался без цели. Пришлось отослать его домой. У Бурова тоже холодком внутри веяло, но о работе он не забыл. Хотя и бесполезно все оказалось – никто ничего толком не рассказал.
Ну да, был сначала шум, пьяные песни. Потом затишье. Ближе к утру удары, громкие крики, звон стекла. Около семи где-то, хотя тут показания разнились. Но все быстро закончилось – тогда Тамара Васильевна позвонила в дежурку (не сразу), а около девяти Буров и Федотов подгребли к подъезду.
Петрухин мелькал накануне – был веселый, ничего не предвещало. Бухал часто, никого это не удивило. Что еще? Да, окна. Никто в окна утром не смотрел. Что бы ни происходило на пустыре за домом, этого никто не видел. Да и не увидели бы – темнота, фонарей там нет. А со включенным светом все равно в окне кроме своего же отражения ничего и не рассмотришь.
Буров выловил пельмени в тарелку, достал из шкафчика бутылку, налил рюмку водки. Пил он редко, но сейчас не видел другого выхода. Рюмка точно не помешает.
Так вот. Что же там случилось утром? Вряд ли Петрухин один такое устроил – нереально все разломать, да еще так быстро (а соседи говорят, что шум и крики были ну минут десять от силы). И этот след на полу… Кого-то явно тащили – окровавленного, причем, как показалось старлею, от двери к окну. Значит, Ванька был не один. Хотя все равно чепуха получается – ну зачем все в доме разносить? И как?
Буров мрачно жевал пельмени, слепо уставившись в стену (свет он включать не стал – хватило фонарика). Мысли наслаивались одна на другую. Получалась вязкая каша.
И главное – куда делся Петрухин? Точнее, бо́льшая его часть. От воспоминаний о руке у Бурова свело желудок, а пельмени запросились обратно. Руку пришлось запихать в пакет (старлея тогда чуть не вывернуло) и отвезти в больницу на хранение. Там она подождет, пока приедут умные головы из Большого города.