Дед Ковтун с утра переменился, угрюмым стал, молчаливым. Словно жалел о вчерашнем разговоре и дальше откровенничать не планировал. Только у Василия и не такие язык распускали. Самые лютые враги становились соловушками, а уж друзья и союзники – тем более.
– А напомните-ка, Семен Иваныч, куда вся ваша семья подевалась? – спросил, когда сели утренничать. – Вчера говорили, но я запамятовал по хмельному делу. Гляжу, на карточках много кто, да и вы боевой, с орденами. Царь-батюшка наградил?
– А то кто же! – усмехнулся Ковтун, глянул на крашеные портреты. – Ежели ты, капитан, на Гражданскую намекаешь, так я и там был на правильной стороне. Партизанил, германца гонял, даже у Щорса повоевать успел, в Богунском полку. Жинка с дочей от лихоманки прибрались, давно уже, а Степка, сын мой… Нету его, так думаю. Тоже в Дунькиной твани сгинул.
– Прости, Семен Иваныч, не знал… – Тон у Шагина вышел каким надо, сочувственно-покаянным. На мгновение стало стыдно – что ж ты за скот такой, без сердца, – но выдернул эту иголку и кинул подальше. – Взрослый хоть был? Степан-то?
– Шишнадцатый год. – Лицо Ковтуна в тусклом свете вдруг показалось не просто старым – древним, как у ликов на иконостасе. – Гришка немцев спалил, потом уж зондеркоманда приехала. Хотели всю деревню в один сарай и тоже… Затолокин спас, через него малой кровью отделались. У Козликиных всю семью в расход, Ганнину тоже, еще у кой-кого, но не поголовно хоть. Сама-то Ганька не видела, раньше пропала. Потом узнали, что топилась, да Гришка как раз и вытащил. Вернулась вовсе малахольная, только песни теперь поет. А парней молоденьких, кто остался, тянет с тех пор на Дунькину твань. Вот и Степка мой…
Крякнул, махнул рукой, потянулся к миске за картофелиной. Шагин откусил сырого, тяжелого хлеба, запил кислющим квасом. Папки в мозгу шуршали, бумаги с машинописным шрифтом раскладывались по местам: «Ганна», «Козликин», «Затолокин», «Ковтун». Что-то потом сгорит, что-то в дело – но достать и перечитать придется каждую.
– Коня подседлаешь, Семен Иваныч? Если пойдет под моей рукой, то проедусь, гляну всякое разное.
– Тоже будешь «вундерваффе» искать? – глянул Ковтун с иронией. – Лейтенант ваш разок оговорился, а я расспрашивать не стал, к чему оно мне? И тебе не хотел говорить, а то ведь тоже… Фрицев на Дунькиной твани нет, зато уж Гришка с бандой никуда из леса не делся. И эта… с песнями своими. Ехал бы ты отсюда.
– Песен я не боюсь, а с бандитами постараюсь не встретиться. Волков бояться… сам знаешь.
Посидели, помолчали. Рассвет за окном разгорелся алым, у икон теплилась лампадка, на стене отбивали время ходики с гирьками. Пахло горячим маслом и старостью. Пора было действовать!
Конь Гнедыш оказался и впрямь тускло-рыжим, будто хной его выкрасили.
– Ты вот что, капитан, – сказал хозяин, когда Василий уже забрался в седло. – Байку свою, насчет сослуживца проведать, кому другому расскажешь, а тут не дураки. Много глаз и ушей, за каждым деревом, в каждом окошке. Оглядывайся!
Ехать на Гнедыше было приятно, даром что Шагин коней не видел с самого детства. Трость свою сунул за поясной ремень, свисала теперь, точно шашка, ну да в нелепых стреляют реже. Пускай свисает. Проехал деревню насквозь, осмотрел из седла пепелища с торчащими печными трубами. Одно из них принадлежало тем самым Козликиным. Некуда Гришке вернуться, а затравленный волк, он самый лютый. В схроне теперь укрывается или по чужим домам? Все равно ведь вылезет – не для того сюда Шагин приехал, чтобы осталось тихо и потаенно. Растребушим это гнездо!
А начать придется с Дунькиной твани. Хоть и мистикой отдает. При чем тут «вундерваффе», то бишь «чудо-оружие», и зачем его искать в болоте? По прямой здесь, со слов Ковтуна, километра три, на месте посмотрим.
Песню услышал за околицей, перед самым лесом. Что-то тягучее, печальное, по-белорусски, кажется, – за полгода в этих краях Василий наслушался разного, но местные говоры еще путал меж собой.
Перевел Гнедыша на бодрую рысь, уже вскоре различил впереди далекую светлую фигурку. В стороне от тропы, в разнотравье, изрядно тронутом осенью. Волосы распущены, лица не разглядеть.
– Малахольная, говоришь? – усмехнулся Шагин и свернул с тропы. – Песенки я люблю, заодно познакомимся.