– Откуда бы?
– Я не помню деталей, но в райцентре есть такой Беккеров, Андрей Карлович, из обрусевших немцев. Мой шапочный знакомый. Насколько знаю, счастливо избежал внимания как ваших коллег, так и оккупационного режима, по-прежнему тачает сапоги, а в свободное время увлекается историей. Талантливый любитель, самообразованец. Если потратите время и отыщете его в поселке, узнаете много интересного об этих болотах.
– Благодарю за совет, Николай Борисыч, – ответил Шагин и принялся стягивать сапоги. Сухих портянок с собой нет, но хоть эти выжать. Искривленный мир возвращался помалу в привычные рамки. – Поменьше бы вы на болота ходили, а то ведь место своеобразное, сами знаете. Люди гибнут. Степан, сын Ковтуна тоже, говорят…
– И Степан, и до него. – Снова эта улыбка, слегка безумная. – Мне бы думать о том, что в цугундер скоро посадят, а я вот, сами видите. Топиться не буду, ночую дома, но уж днем, когда время есть… не обессудьте, гражданин капитан.
Закурил Шагин позже, в седле. Не хотелось это делать рядом с Затолокиным – и сидеть-то не хотелось рядом, чтобы не заразиться дурковатой странностью. Выехал из леса, осмотрел еще раз штанины и сапоги. Непорядок полнейший, придется застирывать. Осеннее солнце взялось наконец припекать, даже в мокрой одежде стало не холодно. Тронул пятками конские бока, но Гнедыш вдруг уперся, захрапел, аж попятился.
– Мирной дороги тебе, путник! – услышал Василий девичий голос, от которого внутри зажглось непонятное. Теплое, как огонь в печи, и пугающее, как лесной пожар. Приструнил коня, взглянул на ту, что вышла из осеннего разнотравья. Невысокая, ладная, волосы распущены по плечам – не русые, как показалось издали, а черные, вьющиеся. Простое крестьянское платье, без вышивки даже, суконный жилет с меховой оторочкой.
– Молодой еще, капитань, – сказала, умягчив его звание, то ли ласково, то ли насмешливо. Разбирается в звездочках, хоть и деревенская. – Не ходи, капитань, на Дуняшкину твань. Кого забирает – назад не пускает!
– Ух ты, какие мы! – ответил Шагин с хрипотцой и сам на себя разозлился. Мальчуган смущенный, глядите-ка! Спрыгнул с коня, оказавшись на полголовы выше девушки. – Ганна, если не ошибаюсь?
– Не ошибаешься, востроглазый. Ведьмино семя, волчок в овечьей шкуре. Хочешь знать, куда лейтенант ваш подевался?
Василий шагнул вперед текучим движением, оказался вплотную, но Ганна не отступила. Стояла, почти прижимаясь горячей грудью сквозь платье, глаза смеялись – прохладные, светлые, будто с другого лица совсем. Провела по его гимнастерке пальцем, острым перламутровым ноготком, ткань еле слышно скрипнула.
– Ну! Говори!
– Не пугай, капитань, меня испугом не взять, а силою брали уже. Знаешь дом у околицы, за старым дубом? Приходи, как стемнеет, завтра. Там и узнаешь все.
Отстранилась гибко, не хуже его самого, пошла. Можно догнать и «выпотрошить» – у Шагина матерые диверсанты, бывало, за пять минут ломались. Имел к ним подход. Потому и понял чутьем, что здесь не получится. Запрыгнул в седло, понюхал рукав гимнастерки. Показалось, или терпкий травяной дух прилип к нему намертво?
Ее запах.
Нужный дом оглядел сразу же, как вернулся в деревню. Старый, просевший по самые окна, здесь бы не девушке жить, а убогому бобылю. Дверь подперта веником, по деревенской традиции, но Шагин входить и не собирался – лишнее пока. Отметил, что на подворье ни птицы, ни даже кошек с собаками, пригляделся к пыли на крыльце и к земле у калитки. Дождей уже с неделю не было, лужа засохла, но успела принять и сохранить след подошвы. Знакомый след: набойка на носке, как у немецких офицерских сапог, справа вдавлен заметно сильнее, гвоздя в подметке не хватает. На тропе возле Дунькиной твани остался такой же.
Деревня глядела из окон и темных дверных проемов, наружу не лезла, будто боялась. Будто не свой командир-освободитель приехал, а кто-то из тех, в мышино-сером «фельдграу», с непонятной гавкающей речью. Возле колодца замер мальчишка лет пяти – так испугался, что бежать не смог. Шагин поискал в кармане, вынул осколок сахара, поморщился – грязь сплошная после давешнего купания.
– Гляжу, народ здесь совсем одичал при оккупации, – сказал он уже на ковтуновском подворье. – Сами, или запугивает кто?