– То есть как не нашли? – недружелюбно поинтересовался шотландец, сверля Райена взглядом. Его воспаленные от недосыпания глаза, казалось, ничего не выражали, как будто смотрели не на человека, а в пространство.
– Не нашли. Я организовал поиски, но нам не удалось обнаружить никаких следов. Потом Харт засек подкоп немцев во втором тоннеле. У нас случилась небольшая драка, тоннель обрушился. Тогда пропал Диллвин.
– Его завалило?
– Нет. Обвал был небольшой, мы все оказались в кармане. Пока мы раскапывались, я послал Диллвина в конец тоннеля посмотреть, нет ли там каких-то инструментов. Там он исчез.
МакКинли продолжал бесстрастно буравить Виккерса взглядом.
– Вы, кажется, нездоровы, лейтенант, – произнес он тяжело, веско. – У вас жар? Сходите в госпиталь, покажитесь врачу…
– Лейтенант не врет, кэп, – Арчер подал голос из темноты, собиравшейся у стен клуба, где он отдыхал после того, как несколько часов вытаскивал по приказу Виккерса взрывчатку из второго тоннеля. МакКинли шумно вздохнул, видимо с трудом сдерживаясь. Бесстрастность его взгляда была обманчивой.
– Вы свободны, лейтенант. Можете идти, – произнес он наконец.
Наверху снова шел дождь. Лужи под ногами были странного бурого цвета. В них с водой смешивалась кровь, которая здесь проливалась едва ли не в бо льших количествах, чем вода. Солдаты, молчаливые и ссутуленные, сидели в небольших углублениях, вырытых в подошве траншей – они давали хоть какую-то защиту от дождя.
В офицерском убежище было чадно, около двух десятков свечей горело одновременно, сырые дрова в печи, сделанной из железной бочки, давали обильный дым. Дымохода у печки не было, слишком явный ориентир для вражеских наблюдателей. Дым клубился под потолком, постепенно уходя через входной проем. Кто-то незнакомый спал на деревянном лежаке, отвернувшись к стене. Он снял сапоги, и одна из ступней была видна под краем плаща. Неестественно белая, с потемневшими на концах пальцами, она напоминала ногу покойника. «Траншейная ступня» – один из бичей окопной войны. От сырости, холода и долгого ношения тесной, жесткой обуви нога начинает гнить заживо. Результат: жуткие боли и, в конечном итоге, ампутация.
Набрав в мятый жестяной чайник воды из бочки в углу, Райен поставил его на печку и сел за стол. Колени ныли от сырости и напряжения, мышцы по всему телу словно ослабли, казалось, нет сил даже пошевелить пальцем.
Устало прикрыв глаза, Райен на ощупь достал из кармана незаконченное письмо. Все так же, не раскрывая глаз, он аккуратно расправил его на поверхности стола, замерев на несколько мгновений, наслаждаясь ощущением теплой бумаги под ладонью. Открыв глаза, он подвинул ближе чернильницу и продолжил писать.
«Сейчас уже не услышишь, как поют „Типперери“. Этот бравурный марш сменился мотивами более тягучими и однообразными, какие поют обычно, занимаясь тяжелым трудом. Многие солдаты с неприязнью смотрят на нас, офицеров. Это неудивительно – должен же быть хоть кто-то, кого они могут винить в тех ужасах, которые им доводится испытывать? Немцев? Нет. Слишком многие уже поняли, что по ту сторону ничейной земли сидят такие же люди, как и они сами. Такие же рабочие, фермеры, ремесленники и студенты. Такие же несчастные, которых чужая воля бросила в беспощадную мясорубку войны, которой, кажется, нет конца.
Мне думается, Дженни, что сама земля противится этой жуткой бойне, устроенной тщеславием нескольких человек. Этот гнев начинает обретать все более конкретные формы. Сегодня из моего взвода пропало три человека. Я хорошо знал их, мы долго служили вместе и многое прошли. Они исчезли, не оставив после себя никаких следов. Я не могу этого объяснить. Я многое повидал здесь, на фронте, но все это, каким бы жестоким оно ни было, имело вполне понятные причины. То, с чем мне довелось столкнуться сегодня – необъяснимо. И это пугает меня. По-настоящему пугает, Дженни».
Райен отложил перо, еще раз пробежался по тексту глазами. Свободного места на листе оставалось совсем мало – три-четыре строчки, не больше. Но оканчивать письмо таким образом не хотелось.
«Нужно написать несколько теплых слов», – решил он, но нужные фразы упорно не желали рождаться. Просидев над письмом минут пять, он сложил его и снова убрал в карман, решив, что закончит позже.
День прошел в привычной рутине: еда, сон, выволочка от майора, железно уверенного в том, что «все эти затеи с подкопами – сущий вздор». Часы размеренно отсчитывали минуты, складывая из них час за часом.