Какой-то мужчина, издав истошный вопль боли, прижимал к груди что-то до невозможности изуродованное и неузнаваемое. Из его горстей свисало длинное, сизо-багровое, гибкое, как щупальце, бескостное, с изъеденным, словно кислотой, зеленым сандаликом на конце. Мужчина выл и раскачивался, целуя свою жуткую ношу, вымазывая лицо в слизи и крови.
Вдруг из смердящей кучи вырвалась черная, тонкопалая, гибкая тень.
– Соседка я!.. – раздался из ее глубин визг.
Тень металась в тесном кругу, вздымая руки вверх, то ли в отчаянии, то ли в жесте поражения, то ли в последней молитве своему жуткому кровожадному богу.
Менялись голоса, утекали в небо вместе с удушающим гнилостным смрадом фразы:
– Открой… Мама пришла… Ключи забыла… Я тебе что-то дам… Когда свет будет…
Толпа мужчин – как единый организм, как многорукое, десятиглавое существо из старых мифов – молча и синхронно двигалась, поднимая руки и опуская их с утробным вздохом. Что-то хрипело и хлюпало у их ног, чавкало и хрустело, а люди убивали эти звуки, убивали то, что породило их, убивали упорно и упрямо, в тяжелом, мертвом молчании. Они вершили свой страшный суд – и никто не мог им помешать.
– А лягушке брюшко зашьют? – вдруг спросил Кирюша. Алиса не ответила.
Максим Кабир
Украинский русскоязычный поэт и писатель, коммунист, анархист, просветитель, большой знаток и фанат фильмов ужасов
Максим Кабир хорошо знаком всем постоянным читателям «самых страшных» книг и ценителям русского хоррора вообще – рассказы Кабира публиковались в антологиях «Пазл», «Альфа-самка», «Неадекват», «Темная сторона дороги», «Темная сторона Сети», «13 маньяков», «Хеллоуин», «Темные», «13 ведьм», «Самая страшная книга 2015–2017».
В настоящее время заканчивает работу над дебютным романом, планирует совместный с М. С. Парфеновым сборник «Голоса из подвала».
Рассказ «Бабочки в ее глазах» ранее не издавался.
Бабочки в ее глазах
Я курю у панорамного окна и смотрю, как небо истекает маслянистым трупным гноем, как бурлит его сукровица и упругой артериальной струей бьют водостоки. Так любовник, исполосовав запястья, с горделивой нежностью протягивает их неверной возлюбленной, заливая кровью хохочущее лживое лицо.
Кровь неба черна в набегающих сумерках.
Я думаю, что бог мертв, и дожди – соки разлагающейся плоти. Не глядите, что я вырос на улице. «Заратустра» был моей дорожной книгой, пока я не скормил его костру в заснеженном бывшем Петербурге.
Доктор Лесовский утверждает, что я и есть бог. Я и остальные, кто был со мной в бункере.
Я курю крепкий «Винстон» и слушаю рассказ доктора, а в небе загораются молнии, похожие на вены наркомана, по которым пустили героиновую лаву. Небо сотрясается от прихода. Я хочу, чтобы оно обрушилось на сверкающие вдали небоскребы, чтобы исполинский труп раздавил человеческий муравейник.
Но уже после того, как я найду Нонну.
В стекле отражается шикарный кабинет моего старого знакомого. Головы лосей на стенах. Медвежьи шкуры. Оружие. Пламя мерно танцует в камине.
Лесовский говорит, не останавливаясь, объясняя мне мою жизнь, давая ответы на вопросы, терзавшие меня с тех пор, как я покинул бункер. Он разговорчив, мой добрый доктор, но я все равно отрезал ему уши.
Слова – гвозди. Фразы – железнодорожные костыли. Я распят. Я продырявлен. Я улыбаюсь.
Он говорит, что меня не похищали. Что никого из нас не похищали. Наши родители продали нас этим монстрам в белых халатах. Он вырывает из меня щипцами образ пышной, пахнущей булками бюргерской семьи, открыточный образ, иногда нарушавший привычный уклад моих кошмаров. Уютный дом, в котором хранят фотографии белокурого малыша, украденного из пеленок, и рассказывают младшим детям о братике.
Мой папа – сгнивший от «крокодила» торчок. Моя мать – сифилитическая шлюха, отсасывающая за дозу. Если бы не проект, меня бы не было в живых.
Я закуриваю следующую сигарету. Боль принимается мной как норма, как что-то родное и понятное. Я соткан из нее. Я жил с ней в съемных коморках, грязных хостелах, на вокзалах, отправляющих свои поезда в ад. Я делил с ней пищу и постель. Очередной гвоздь заставляет мое веко дергаться, но это лишь дружеское подмигивание.
Раскаты грома – так мертвец выпускает газы.
В стекле я вижу обезображенную морду, шишковатый череп, спекшиеся уши. Это я, это всегда я. Уголки моих глаз запечатал огонь, щеки изрыты шрамами. Багровое пятно ожога опоясывает шею над воротом плаща. Шершавые губы жуют фильтр.