— Она стояла.
— Откуда вы знаете? — Большие тёмные глаза уставились на актрису. — Откуда?
— Я бы тоже стояла всю ночь.
— Правда?
Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к Ару насу:
— Долго мы их будем ждать?
— Время идёт! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.
— Может быть, поторопить их?
— Нет!
Арунас стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.
— Вы ничего не понимаете, — говорил он. — Может быть, сейчас решается судьба фильма.
Потом тяжёлая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:
— Мы готовы.
И сразу все хлынули внутрь, заняли свои места, и глаза, аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека — Инга и Гедра, и никто больше не смел вступить на их остров.
— Будем снимать, — сказал Арунас.
— Без репетиции? — спросил оператор и провёл рукой по бритой голове.
— И, возможно, без дублей, — сказал режиссёр. — Начинайте!
Откуда-то вынырнула Кика с хлопушкой. Арунас скомандовал:
— Мотор!
Кика хлопнула и исчезла.
И тогда Инга направилась к своей «маме». Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, ещё не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Гедре, легонько боднула её в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и тёплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило её, оторвало от всего остального.
— Мамите… — прошептала девочка.
Наверное, никто не услышал этого слова. Но оно, столько времени не срывавшееся с её губ, заполнило собой весь мир.
— Мамите… — шептала девочка и всё тёрлась о тёплое плечо и вдыхала его запах.
Когда Инга была маленькой, она не говорила: «Пошёл дождь!» «Начались точки», — говорила Инга.
Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба — множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в чёрные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. А водосточные трубы — серебряные стебли, поднявшиеся от земли до карнизов, — трубили, булькали и извергали маленькие водопады. Пыль исчезала, и всё начинало блестеть, словно город покрасили яркими, невысыхающими красками.
Но всё начиналось с точек.
Маленькая Инга любила поспать. Отец успевал уйти на работу, а она всё спала. И тогда мама будила её бабушкиной присказкой:
«Ранние птички зобик набивают, а поздние только глазки открывают…»
Инга была поздней птичкой.
Летом Инга с мамой уезжали к бабушке в деревню, на берег большого озера, в котором водились угри. Инга называла их ужами, а себя — Королевой ужей. Это мама рассказывала ей сказку про Королеву ужей. А маме когда-то рассказывала бабушка. Вообще жизнь в деревне во многом походила на сказку. В поле росла горящая трава — неопалимая купина, а под окном стояла берёза, которая ночью так сильно пахла молодой смолкой, что Инга находила её в темноте, по запаху.
Рядом с бабушкиным домом жил старый-старый плотник. Он учил Ингу пилить.
«Тяни пилу до конца, — приговаривал он, — чтоб все зубья сыты были».
Пила казалась Инге худой и голодной. И сколько ни пилила — никак не могла насытиться.
Ещё сосед-плотник любил приговаривать:
«Помирать буду — всем прощу. Только еловому сучку не прощу!»
«За что он так рассердился на еловый сучок?» — думала Инга.
В середине лета она с мамой ходила в поле слушать, как поёт рожь. Они ждали, когда поднимется ветер и каждый стебелёк превратится в струну. Струны-стебельки звенели тихо-тпхо…
Это было давно, но почему-то сегодня, шагая по тёмным осенним улицам, Инга вдруг вспомнила о той поре, когда она была Королевой ужей. Возвращаясь со съёмки усталая, она одновременно испытывала необъяснимое облегчение, почти радость. Она не помнила мрачного павильона, в котором собралось много людей. Перед её глазами стоял светлый островок — комната с жёлтыми обоями и фотографиями в рамках. На этом островке они были вдвоём: она и Гедра.
Как это получилось, что чужую женщину она назвала самым дорогим словом «мамите»? Как это слово слетело с её губ? Почему она не удержала его? Только бы отец не догадался о существовании Гедры! Когда Инга думала об этом, кровь приливала к лицу: девочка стыдилась робкого, необъяснимого чувства, которое проклюнулось в ней, как первая весенняя травка.