А теперь Юрко собрался посмотреть, как комбайном косят подсолнечник. Под конец лета сухие стебли у подсолнухов вытянулись, иные попадали, и куда-то подевались красивые желтые шляпы с круглых темных голов. Под осень подсолнухи ведут семечкам счет…
— Пойдем со мной, — зовет Юрко Гальку.
Но она почему-то отказывается, не хочет идти, только просит его принести подсолнух, и чтобы семечки были свежие, сочные, хорошо пахли и легко вылущивались из мягкой шелухи.
— Все выдумки! — недовольно говорит Юрко, однако хорошо запоминает, какой подсолнух просит Галька.
После утра пришел день, потом вечер. Юрко вернулся домой с огромным подсолнухом для Гальки. Выбрал самый большой и красивый на всей плантации, тот, что рос на высоченной ноге и дальше всех видел. Семечки у него были полные, сочные. Юрко не утерпел, дорогой погрыз, сидя на возу. Воз тарахтел, дребезжал, подпрыгивал, от этого было весело, все слова тоже дребезжали и подпрыгивали, как сухой желтый горох, когда сыпанешь его на пол. Юрко нарочно долго и безостановочно выговаривал одно и то же длинное слово, и оно вызванивало, перекатывалось и прыгало у него во рту.
Иногда воз догонял женщин, шедших с поля; они ловко чуть ли не на ходу вспрыгивали на него, весело переговаривались, называя друг дружку по имени, ласково добавляя: девчата, девочки…
«Какие же они девочки? — удивлялся Юрко. — Галька — девочка, а они?»
Женщины запели. У них были чистые, в самом деле девичьи голоса, словно этим голосам не суждено было состариться. Откуда было знать Юрку, что эти с детства знакомые женщины не замечают седины в волосах, не хотят видеть огрубелые, набрякшие руки, а помнят себя такими какими помнить приятно, поэтому-то они все и доныне «девочки» и голоса их, звонкие, степные, не поблекли.
Юрко уже напился молока и умылся на ночь — дядя сливал ему на плечи холодную, прямо из колодца, воду, — а Галька все что-то не шла, и подсолнух стал вянуть и сохнуть.
Было тихо. Слышно было даже, как где-то — не понять, близко или далеко, — цыркает молоко в подойник, а кто-то зовет заблудившегося петуха: тю-тю-тю, а на другом краю не то пробуют распилить толстенную колоду, не то так чем-то вжикают. И вдруг все эти звуки перекрыл один — высокий, резкий, жалостный.
Дядя Юрка, стоя на пороге, чистил вишневую трубку.
— Опять Гальку мать бьет, — пробормотал он, словно бы про себя, не глядя на Юрка. — Вот скверная девчонка! Видно, не будет толку от нее.
Галька кричала горько, обиженно, и паренька словно что толкнуло. Он побежал огородами, не разбирая тропки, — защитить он ее хотел или выручить — кто знает, что ему думалось, когда бежал. Запыхавшись, остановился на пороге Галькиной хаты. Малышка сразу увидела его и, словно только и ждала, когда он появится, рванулась из материнских рук, едва не споткнулась, бросилась к Юрку.
— Ска-и, не ска-и, — умоляюще повторяла она, в спешке и в слезах пропуская буквы, — правда ты мне сам дал, ведь правда? Я же тебе потом отдать, потом отдать… — Она пропускала уже слова и, всхлипывая, разжала ладонь.
Юрко увидел у нее в руке маленького лохматого курильщика. Непроизвольно тронув пояс — там и в самом деле не было человечка (как же так, он ведь прицепил, он хорошо помнит, что прицепил), — Юрко так же непроизвольно протянул руку за игрушкой:
— Неправда, я тебе не давал!
Тоненькая смуглая ручонка словно обломилась. У Гальки опустились плечи, она смотрела черными глазами снизу вверх — на ремень Юрка, украшенный медными кружочками, на Юркино лицо, и в ее взгляде было такое изумление, такое разочарованное, горькое изумление, что парень только теперь почувствовал себя неловко. А еще бежал выручать! Вот и выручил!
— Мне… мне… пусть берет… Я дарю… Вы не бейте; она хорошая девочка, она же… Я знаю.
И тут Гальку вдруг охватил гнев.
— Не надо мне, не надо! Я скверная, скверная, у меня дурной глаз! Такая и буду, такая и умру, такая и умру! — уже не запинаясь и без слез закричала она и, как разъяренный маленький зверек, выскочила во двор, швырнув Юрку под ноги игрушку.