Они стояли друг перед другом — и отец, должно быть, почувствовал, что сыну захотелось снова стать маленьким и забыть о пережитом и не думать о втором пилоте.
— Ну вот, — сказал папа. — Вот я и дома.
И, заметив слезы на глазах у сына, отвернулся, как будто ему обязательно понадобилось отвернуться, снимая плащ, и сын понял, что отец относится к нему как к взрослому и не хочет видеть его слабость.
— А-а-а, — сказал Комарин и двинулся к отцу. — А я к тебе.
— Вижу, — сказал папа и посторонился.
— Ты чего? Чего ты? Я вот ему уже говорил, я малому говорил, пусть подтвердит: я тут ни при чем, слышишь?
— Мало говорить, мало говорить, Комарин. Надо еще самому верить в то, что говоришь. А ты веришь? Ты веришь?
— Привезли его? — вместо ответа спросил механик.
— Шел бы ты домой, а, Комарин? Нечего тебе тут делать. Пьяный ты, грязный и пьяный!
— Я же все: от автопилота до…
— Все, говоришь? Все проверил? А ты вспомни, ты вспомни, Комарин, не был ли ты немножко, ну совсем чуточку невнимателен?
— Врете! — вдруг закричал механик. — Вам так проще — на механика все, вам так проще!
Дико было смотреть, как большой, коренастый человек кричит тонким, пронзительно беспомощным голосом.
— Я докажу! Я докажу! — горячился Комарин, пятясь к двери.
А папа сказал:
— Ты бы хоть Евгена постыдился. Или ты и его во лжи обвинишь?
Комарин закрыл лицо шапкой и, пьяно всхлипывая, вышел из комнаты. Славко слышал, как он топал по лестнице, — шаги были неверные, словно Комарин не знал, куда шагнуть.
— Мама на дежурстве?
Папа подошел к телефону. Дз-дз-дз!.. Диск вращался как обычно, и как обычно прозвучало папино:
— Маринка? Да, это я. Честное слово, я. Погоди, погоди… Я тебя встречу. Конечно… Через десять минут выхожу.
Голос у папы был спокойный, и только набухшая жилка на виске дрожала и билась под кожей.
— Ну, рассказывай, — сказал папа. — Как вы тут? Все в порядке, голубчик?
Славко понял: разговора об аварии не будет. Ясное дело, разговора об аварии не будет. Не обо всем, должно быть, можно говорить с сыном, даже когда он стал взрослым. И все-таки он решился спросить:
— Это из-за… Комарина?
Закурив сигарету, отец мгновение подумал, что сказать.
— Видишь ли, сынок… Ты слышал о предельной нагрузке? У него, — папа кивнул на стул, где только что сидел механик, — у него предел очень невысок. Предельная нагрузка — дело серьезное. Это мера характера и человеческих сил… Вот он хнычет, как младенец, ходит пьяный и всех уверяет, что не виноват. Боится, слизняк паршивый. Ответственности боится, а не того, что человек… Ну, я пойду, встречу маму. А ты завари чай. Покрепче. Ей нужно будет горячего крепкого чаю.
Славко механически засыпал черные мелкие чаинки в маленький чайник с отбитым носиком. Постелил чистую накрахмаленную скатерть. Сегодня все это не имело такого значения, как всегда, когда отец возвращался с полета. Сейчас имело значение другое.
Разговаривая с Комариным, папа не попросил Славка выйти. Раньше этого не случалось. Славко не присутствовал при разговорах старших, если эти разговоры не касались его. Так повелось с раннего детства. А теперь мальчик стал свидетелем тяжелого, серьезного разговора взрослых и почувствовал себя причастным к миру, где никто не имеет права легкомысленно, безответственно и безрассудно относиться к жизни. Он размышлял над предельной нагрузкой, по-иному оценивал, сопоставлял и взвешивал слова и поступки. Мелочь вдруг могла приобрести важное значение, а то, что до сих пор казалось важным, становилось всего лишь придатком к чему-то главному, чего Славко еще и охватить не умел.
Конечно, куда как легко ощущать под собой твердую почву, ни в чем не сомневаться и понятия не иметь о тревоге, которая может вдруг заслонить весь мир. Но к каждому человеку в конце концов приходит час, когда он становится взрослым, и вовсе не обязательно для этого отсчитывать возраст десятилетиями — события не раз весят больше, чем время.
СОРОКА С ПЕРЕБИТЫМ КРЫЛОМ
Отшумели дожди, разошлись тучи, и глухой осенью подул суховей, выдался ясный, теплый денечек, словно заплутал и попал не на свое место. Даже последняя листва на деревьях, еще вчера серая и мокрая, вспыхнула и засверкала под солнцем.
Антон Дмитрович записал в журнале отсутствующих, посмотрел на класс, на солнце, на легкие светящиеся полосы, пересекающие комнату от окон до стены (в лучах света сновали пылинки), закрыл журнал и сказал: