— Ты придешь? — спросил Славко.
— А почем я знаю? Будет охота — приду, — не очень уверенно ответил Стефко, пожав плечами.
— Обязательно приходи. Скажи сразу, что это наша сорока, и тебя впустят. К Надии Григорьевне все приходят, когда что-нибудь надо. Такая уж она, понимаешь…
— Ну, я пошел, — не проявляя интереса к рассказу Славка, сказал Стефко. — Будь здоров!
— Будь здоров! — откликнулся Беркута.
Он посмотрел вслед Стефку — его неожиданный знакомец шел, слегка наклонясь, заложив руки в карманы, и в фигуре его было что-то очень независимое и вместе с тем невеселое, — а потом и сам отправился домой.
ДОМА
Юлько
Юлько был недоволен — не ответил Славку как следует, когда тот дернул его за рукав. Да еще при Стефке! Хотя Стефко — это всего лишь Стефко, кто же станет обращать на него внимание. И все-таки не больно-то приятно, когда другие видят, как тебя дергают и поучают, а ты потихоньку уходишь прочь. Но не драться же было — скользко! Юлько представил себе, на кого они стали бы похожи, вывалянные в листве и глине, попробуй он дать сдачи Славку. И потому Юлько шел домой надутый и хмурый.
То, что они со Стефком жили в одном доме, вовсе не означало, что пути их перекрещивались. Мама в детстве оберегала мальчика от кулаков Уса. «Не вмешивайся, Юльчик, это стоит маме здоровья», — говорила она, когда Стефко бил кого-нибудь другого.
А когда оба подросли, как-то само собой повелось, что при встречах хорошо воспитанный Юлько, слегка отстраняясь, здоровался:
— Сервус, Стефко, как живешь?
Стефко либо не отвечал, либо, если был в хорошем настроении, одаривал несколькими словами, что могло означать благосклонность, потому что хоть Юлько в глазах самостоятельного Стефка выглядел холеным маменькиным сынком, однако паршивцем все же не был. Да и причин для ссоры не находилось.
Дома:
— Что случилось? Какая-нибудь неприятность? — Мама встревоженно заглядывала сыну в глаза.
Она была в беленьком передничке — Юлько всегда удивлялся, как можно, хлопоча на кухне, сохранять такую белизну? Когда Юлько сам брался за домашние дела, он уже через пять минут становился похож на трубочиста или на мельника, в зависимости от работы.
— Ничего, мамочка, не волнуйся, — сказал Юлько, целуя мать в щеку.
— Но, Юльчик, я же вижу — что-то не так!
— Все так, — сказал он и деланно веселым голосом спросил: — А что ты сегодня хорошенького приготовила, мама? Так вкусно пахнет!
Мать вздохнула и сказала:
— Сейчас увидишь. Мой руки и иди есть.
Юлько сменил туфли на домашние — пол был натерт до блеска и не хотелось следить на паркете.
Моя руки, он мимоходом глянул в зеркало над умывальником. Увидал собственное отображение и вдруг подмигнул самому себе: «Нашел причину расстраиваться!» — и, словно впрямь утешась, уже непритворно веселым тоном сообщил:
— Я готов, мамочка. Можно есть?
— Да, да, — торопливо ответила мать, неся из кухни тарелку, на которой так и пышела румяная жареная картошка с яйцом.
— А салфетку? — мягко спросил Юлько и улыбнулся маме.
— Сейчас, сейчас! — сказала она и легкой походкой вышла из комнаты.
«Красивая у меня мама, — Юлько проводил ее взглядом, поддев на вилку хрустящую картофелину, — очень красивая. Когда-нибудь я ее напишу, честное слово».
— Спасибо, — он снова улыбнулся. — Знаешь, ты у меня такая красивая!.. А кофе будет?
— Разумеется, Юльчик, — сказала мама и еще раз пошла ка кухню.
Поев, Юлько удобно растянулся на диване, заложив руки за голову. Он окинул взглядом комнату — привычно и уютно, мама не дает пылинке упасть; хорошо подобраны цвета: мебель, коврики на полу, цветы в вазе на столе — все создавало мягкий мажорный аккорд, ничем не раздражающий взгляд. Только рисунок Юлька на стене — черная тушь на сером, темном листе бумаги — как-то не вязался с остальными тонами в комнате. Юлько просил не вешать рисунок на стену, но мама, как всегда, убеждала:
«Не лишай меня удовольствия, Юльчик…»
Рисунки Юлька — о, это были уже не гривастые лошади.
Его заворожил город. Он любил Львов странно, не по-мальчишески, любил не движение, не пестроту людского потока, а, скорее, затаенную мысль, окаменелость кариатид и атлантов, резкие переходы от современной архитектуры к старине. И пытался передать это все четкими черными линиями на неприхотливом фоне серой бумаги. Рисунок на стене — столетний сторож-фонарь на площади у Оперного театра. Пятно света на тротуаре, перечеркнутое узенькой тенью. И больше ни штриха, лишь легкая печаль угадывалась за этим. Фонарь очень понравился маме. Ну что ж, если она так хочет, пусть он висит на стене, Юлько не станет лишать маму удовольствия.