— Ну, я пойду, — вздохнул Стефко. — До свидания…
«Бабушка меня кукушонком звала».
«ПОЧЕМУ ТЫ ТАК СДЕЛАЛ, ПАПА?»
Город расположен на холмах.
В узких улицах, где пешеходу трудно разминуться с автомобилем, он недвижим, как берега глубокого потока. А вон там посвободнее, пошире, улицы залиты шумом и грохотом, блеском просторных витрин и окон вперемежку с высокими воротами.
Проходные дворы, покрытые асфальтом, с одинокими скамьями, без деревьев. Дворы-колодцы с железными галереями и угловатыми тенями, которые не исчезают никогда. Раскрытые настежь площадки перед новыми домами.
Юлько никак не мог отделить город от отца: отец открыл ему город.
«Молчи, сынок, это я сам с собой…»
Зачем ты так сделал, папа?
Голуби облепили карниз серыми, сытыми, как у котов, спинами. Голубей Юлько не любил, они были какие-то ленивые, равнодушные, словно их не занимало ничто на свете, кроме крошек, оставленных им детьми.
Длинная стена черных деревьев. Яркое пятно афиши. Черно-зеленый киоск на углу — цветы в вазонах, белые хризантемы; их срезают под корень, если покупатель не берет с горшком, и тогда в густой толпе плывет белое облачко.
Завтра все узнают. Завтра все будут говорить: «Вон Юлько Ващук, это его отец…»
«Не ходи, Юльчик, во двор, не играй с теми мальчишками. Ты другой, сынок, они не твоего круга…»
Юлько видел себя в «кругу» — словно отделенный от остальных, умнее их, лучше, способнее. «Вон Юлько Ващук, — это про его отца…»
Хорошо бы завтра проснуться вдруг кем-нибудь другим — не Юльком Ващуком, нет, кем угодно, только не Ващуком. Обыкновенным. Встать, умыться, буркнуть что-нибудь матери, когда она попросит купить хлеба, хлопнуть дверью, выйти на улицу — тоже обыкновенную, — пойти по ней равнодушным к камням, к форме окон, к окраске крыш. К звону трамваев.
К голосам в толпе. Проснуться, например, Стефком Усом. Беззаботным, озорным, без идей и без фантазий… Кем угодно, только не Ващуком…
Он произносил свою фамилию мысленно, шепотом, почти вслух, и она казалась ему непонятной, чужой, она не имела ничего общего с ним самим, как будто жила отдельно. Нет, почему он должен отвечать завтра и еще потом не раз: «Это твой папа, да?»
Почему он — за отца?
«Пойдем, покажу тебе чудо, Юлько!»
Они очутились в закоулке, где не бывает солнца ни утром, ни после полудня. Как раз наступил предзакатный час. Где-то там, на широкой улице, солнце катилось по крышам широких домов, а сюда упал лишь отблеск — на провода. Червонным золотом струились над серой улочкой троллейбусные провода и содрогались, — казалось, золото вот-вот прольется, падет на землю тяжелыми, звонкими каплями.
Юлько Ващук. Ващук. Так это твой папа?
Нет. Не мой. Это кто-то другой. Не мой папа. Он никогда не писал никакой книги. Говорю же вам, не мой. Отстаньте от меня, я же вам сказал. И вообще, какое вам дело, мой папа или не мой, Ващук я или не Ващук. Отстаньте от меня!
Был бы ты мальчишкой, папа, я бы знал, что сказать, а как говорить с тобой? Делать вид, что ничего не случилось? Можно делать вид.
«Рихтера из меня не выйдет…»
«Конечно, не выйдет. Какая ерунда. Ну, не выйдет. Но что из этого?»
«Пойдем, я покажу тебе чудо…»
«Придет ли кто-нибудь на поклон к моим домам, как мы приходим в старый город?»
«Молчи, сынок, это я сам с собой…»
«Если человек не уверен, что его работа останется на века, так, может, не следует браться за нее?»
«Молчи, сынок, это я сам с собой…»
Ты сам себя обманывал, папа? Сам с собой…
Зачем ты так сделал? Послушай, ты можешь объяснить, зачем ты так сделал?
Это твой папа, Юлько, ты признайся, это же твой папа?
Неправда. Глупости. Разве вы не видите — у меня нет времени разговаривать с вами. Оставьте меня в покое, я ведь уже просил, кажется! Если мой папа пользуется чужими мыслями, так у него и спрашивайте, зачем он так делает, а я не имею к этой истории ни малейшего отношения.
Какое мне до этого дело? Ну и что из того, что я Ващук? Что из того, скажите, пожалуйста?
А дома? А как дома?
Мама:
— Юлько, что-нибудь случилось? Какая-нибудь неприятность?
— Нет, мамочка, ничего. (Точно ты не знаешь, что случилось!)
— Ну и хорошо. Будешь ужинать?
Папа:
«Пойдем, я покажу тебе чудо…»
Нет, папа, спасибо, мне надо делать уроки. (Неужели ты не понимаешь, что чуда не будет? Что троллейбусным проводам теперь никогда не выглядеть золотыми? Осень на дворе, папа… Да, да, осень…)
В конце концов, может, это и не так уж трудно — делать вид? Все трое будут делать вид.