— А там узнаете, — так же спокойно, изучая женщину ясными до прозрачности глазами, пообещала девочка, исполнявшая поручение. — Ну, все, я пойду, — сказала она и добавила: — До свидания!
— До свидания! — механически ответила Марина Антоновна.
Вечером около девяти
Славко Беркута пришел домой.
Марина Антоновна осторожно, словно боясь прикоснуться к сыну, пропустила его в коридор. И по тому, как она смотрела куда-то сквозь него, как деланно-равнодушным голосом сообщила: «Тебя тут ждали», Славко понял, что мама знает все.
— Кто, мама?
— Лили Теслюк. Хотела о чем-то поговорить с тобой.
— А… а… Она не сказала, о чем?
— Нет. Она вообще ничего не говорила.
— А папа дома?
Мама продолжала делать вид, будто ничего не случилось. Почему она так ведет себя? Может быть, боится? Может быть, не верит?
Он искал мамины глаза. Она не отвела взгляд, сказала:
— Дома. Сейчас будем ужинать.
Однако ужина никакого не было. Папа долго ходил по комнате. Когда что-нибудь случается, все почему-то ходят по комнате или смотрят в одну точку. Может быть, это помогает сосредоточиться?
Потом папа подошел к Славку.
Папа взял сына за подбородок, поднял его голову.
— Ты что же это? Как же ты мне все это объяснишь, мой мальчик?
И от этого ласкового папиного жеста, от приветливого «мой мальчик» Славко вдруг почувствовал себя сильным и способным доказать свою правоту. Могло же быть иначе. Мог же папа сказать: «Один раз поверили — будет. Будет».
— Я не пил. Я не был там, папа. Я ничего такого не делал, я не знаю, что все это означает!
Папа верил. Он даже не спросил, где Славко был в этот вечер, ему не надо было доказывать алиби. Папа сказал:
— Никуда вы не пойдете! Ни ты, ни мама! Я сам пойду!
Папа не угрожал: «Я им покажу! Устроили судилище! Травмировать ребенка!» Нет, папа ничего такого не говорил. Он понимал: мальчику придется ходить в школу, учиться у педагогов, которые решили судить его, не установив вины, и папа не кричал и не произносил громких слов. Он просто хотел принять удар на себя и выручить Славка — объяснить всем, что его сын не мог быть виноват…
Но сын не согласился. Он даже улыбнулся:
— Нет, я не хочу прятаться. Я не виноват — зачем мне прятаться? Помнишь, ты… тогда, тогда ты говорил о предельной нагрузке? Ну, так не надо вместо меня идти завтра в школу, папа!
СУД
В большом зале стало тесно и душно, потому что туда стремилась вместиться вся школа. Казалось, окна здесь не отворяли года два, и шепот как будто плавал в густом воздухе.
За столом, сознавая значительность своей миссии, сидели юные судьи. Им, должно быть, хотелось выглядеть старше, серьезнее, даже грознее. Они супили брови. Сжимали губы. Им было поручено вершить, решать и судить. Они прониклись уважением к себе и некоторым презрением — к остальному миру, которому не было дано право решать чью-то судьбу.
Варвара Трохимовна прочитала письмо и сказала, что у них в школе это беспрецедентный случай, то есть такой, подобного которому никогда не было, и поэтому решено именно так, сообща, обдумать, какого наказания заслуживает Ярослав Беркута.
А потом вызвали Славка.
Может быть, он и не выдержал бы нервного напряжения, сорвался бы и крикнул что-нибудь, но в зале сидела мама. Издали она очень походила на школьницу, и Славко почему-то боялся за нее.
А седьмой «Б»? Седьмой «Б» сидел в зале как один человек.
— Не сдавайся, Беркута! Скажи, что ты не виноват! — посоветовал кто-то из седьмого «Б».
Председательствующий, девятиклассник, круглолицый и румяный, напыжился и постучал карандашом по столу:
— Прошу без реплик из зала! Нарушители порядка будут выведены.
— Он как мой попугай! Наверно, и не умеет больше ничего говорить, — прошептала Лили, и седьмой «Б» тихо прыснул.
— Славко… Ярослав Беркута, что ты можешь сказать товарищам?
— Почему ты так разговариваешь, как будто никогда меня не видел?
— Прошу отвечать по существу!
В пухлых мальчишеских губах председательствующего эти бесцветные и колючие, как высохший репей, слова звучали дико.
— Что ж, пусть будет по существу. Много говорить тут не о чем: я не был в комнате милиции, я никогда не видел человека, написавшего это письмо, я не делал ничего, что там написано. Даю вам честное слово. Ну, а если вы мне не верите, то… то…
Он бесчисленное количество раз мысленно повторял это и был уверен, что должен всех убедить, — не смогут не поверить, ведь он говорит правду, абсолютную правду, — и вдруг увидел, что его слова как будто отскакивают от слуха судей, как теннисные мячи от ракеток. Судьи требовали фактов.