— Ты хочешь сказать, что письмо — мистификация?
— Ты заверяешь нас, будто ты честный и говоришь правду. Где же ты был в тот вечер? Что делал? И кто может подтвердить, что ты не пил в подворотне?
Славко опустил голову и не отвечал на вопросы. Что ж, раз ему не поверили, он ничего больше не скажет, ему нечего больше сказать, пусть делают что хотят. А седьмой «Б» верит? Может, они думали, Славко Беркута скажет: «Это случайно, это просто нелепый случай» — и расскажет, как все произошло. Но о чем рассказывать, если ничего не происходило?
Тишина стояла такая глухая и безнадежная, что мальчик вдруг подумал: уж не снится ли ему все это? Он провел рукой по щеке — рука, оказывается, дрожит. Он сжал руку в кулак. И тут прошелестел громкий шепот Лили:
— Беркута, ну что же ты молчишь? Скажи что-нибудь, слышишь?
Председательствующий снова насупил коротенькие бровки и снова заговорил странными для мальчишки словами:
— Желательно было бы послушать мать Ярослава Беркуты. Мы пригласили ее сюда, чтобы она рассказала о своем сыне, о том, как она его воспитывала и как он дошел…
С места порывисто встал Антон Дмитрович:
— Разрешите сперва мне, учителю вашему и Беркуты, рассказать, как я его воспитывал… И вас тоже!
Председательствующий растерялся. В этот момент ему надлежало постучать карандашом о стакан и призвать нарушителя к порядку. Но нарушителем был учитель! Что же делать? Беспомощно оглядевшись, председательствующий проговорил:
— Попрошу…
Трудно сказать, что означало это «попрошу». Директор через плечо соседа что-то говорил Антону Дмитровичу. Но тот решил воспользоваться нерешительным судейским «попрошу».
Учитель стоял на сцене, откуда обычно звучали веселые речи, песни и стихи. Потом подошел к «подсудимому» и положил ему руку на плечо.
— Дети, — сказал Антон Дмитрович, — вы знаете Славка?
Зал, разбуженный обычными, будничными словами от дурного сна, отозвался сотней голосов:
— Знаем!
— Какой он?
— Хороший!
— Можно ему верить?
— Можно!
Директор что-то говорил Варваре Трохимовне, Варвара Трохимовна пыталась остановить Антона Дмитровича, но тщетно: зал шептал, переговаривался, перекликался. А потом у дверей поднялся еще больший шум, кто-то сказал: «Пропустите, пропустите!» — и к столу, где сидели учителя, прошла немолодая, усталая женщина. Она тихо извинилась, что опоздала к началу. Ей мигом подали стул, она села и окинула взглядом зал. Потом посмотрела на Славка, спросила о чем-то, ей ответили. Тут она вдруг испуганно отшатнулась и снова что-то сказала. Зал молча следил за непонятной пантомимой.
— Простите, — слабым, неуверенным голосом сказала женщина, обращаясь к залу. — Я хочу… я вынуждена прервать. Произошла большая, страшная неприятность — вы… то есть, собственно, мы, потому что в этом и моя вина, мы напрасно обидели этого мальчика, Славка Беркуту. Он действительно не был у нас ни в тот, ни в какой-либо другой вечер. Мы с ним никогда не встречались.
Седьмой «Б» ошалел.
Седьмой «Б» кричал, как сто тысяч мальчишек на стадионе.
И только Юлько Ващук не кричал. Юлько Ващук наклонился зашнуровать ботинок.
КАК БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ
И вот мы почти дошли до того места, с которого начали рассказ. Помните? Вечер, пушистый снег…
Стефко Ус, одетый и обутый, лежал на кровати в нетопленной комнате. Лежал и который раз пережевывал одну и ту же мысль: «Снег выпал, и теперь никуда не двинешься, не уйдешь куда глаза глядят». Даже кот Бурко, черный как трубочист, вернулся домой из странствий и греется, мурлыча, под боком у Стефка. Хорошо Бурку.
И пока Стефко так думал, в дверь очень тихо и деликатно постучали.
— Принесло кого-то! — недовольно сказал Стефко. — Не заперто, входите, ежели не черт с рогами!
На пороге появился Юлько Ващук. Он никогда не заглядывал к Стефку и теперь удивленно осматривался.
— Ух ты, какой гость! Чего изволите, вельможный пане?
— Дело у меня к тебе, Стефан.
— Ух ты — «Стефан»! — передразнил Стефко. — Это что же, я — Стефан?
— Погоди, Стефко, не шути. Я правда хочу кое о чем попросить. Ты ж, наверно, скор на такие дела. Надо одному типу… намять уши. Да как следует, чтоб помнил.
Юлько был как пришпоренный, сам не свой, как будто представлялся другим кем-то. Не привычным для Стефка холеным маменькиным сынком и не пижоном, который мог выставить тебе под нос новую туфлю или пнуть сороку под крыло, — нет, он был какой-то странный, словно долго решался на что-то и вот теперь решился и не хотел или боялся уже отступить.