Да что тут агитировать — Кристина сама в магазин бегала — хлеба, молока, сахара возьмет, а на сыр и масло только посмотрит. Вначале, конечно, шиковала: меняла потихоньку свою валюту, украшая бабкин стол невиданной снедью — то колбасы и паштеты в нарядной упаковке, то конфеты или печенье необыкновенные принесет. Но больше всего Анастасия Сергеевна «запала» на йогурты, хотя название произнести не могла и от этого злилась.
Очень быстро поняла Кристина, что ни «спецпайка», поступающего периодически от матери, ни ее сэкономленных в Риме денег не только на приобретение вещей, но и на приличное питание надолго не хватит. Это ей бабушка популярно растолковала, показав запасы круп, пакетики с залежавшимися карамельками, мукой. «Вот этим жить будем. Пошиковали — и хватит. А то разлетятся твои денежки — за хвост не поймаешь. И так наш мудрый Филимон жалуется — маловато твоей заначки для отдельной жилплощади. Обещает, конечно, добавить. Но ведь, мне кажется, он и сам больше пыль в глаза пускает, пофорсить любит, а не так уж крепко в седле держится. Сегодня барин, а завтра — каторжник. Упаси Боже, конечно… А ведь случись что — куда младенца понесешь? Нам ведь с тобой в этой развалюхе непросто будет его поднять… Подумай, внучка, крепко подумай, прежде чем жениха московского отставлять… Может, он и не бандит, а человек культурный, государственный. А если и бандит, то, может, благородный, вот как Дубровский, к примеру».
Все как сговорились, призывая Кристину взяться за ум. Она и сама понимала, что именно с практицизмом и расчетливостью, так необходимыми ныне для выживания, дела у нее обстоят плохо. Наверно, лишь чувство противоречия толкает вернувшуюся на родину неудачницу к излишней самоуверенности. Только, видно, прав был Санта — цинизмом и злостью Кристине не похвастаться, как ни пыхти. Не такие это качества, чтобы сразу прилипнуть. Тут не один год над собой работать надо. «А время не ждет — пора, пора, Тинка, действовать», — подбадривала она себя, разжигая упрямство и гордость. Но пламя деятельности не разгоралось — апатия, сонливость и обида, тупые, серые, как ненастный дождливый день, гасили порывы энтузиазма.
Сумерки быстро сгущались, заливая остатки хмурого вечера лиловой мглой. На открытой веранде в конце огорода, где готовили и ели в летние дни, холодно и сыро. Странно далеко просматриваются сквозь обнаженные сады соседские, тоже неуютные дворы: почерневшие доски, набитые вкривь и вкось, покосившиеся домики с тонконогими крестами антенн на шиферных крышах. Даже Фомка Козловский подвывает кисло все одно и то же, как заезженная пластинка: «Вышел Сталин на крыльцо, оторвал себе яйцо…» А потом — Брежнев, Ельцин и почему-то Мейсон из сериала «Санта-Барбара». Тоска…
Кристина согревала руки о стакан с кипятком, зябко куталась в старую лыжную куртку, но домой не торопилась, наблюдая издали, как уютно светится оранжевым абажуром бабушкино окно. Ей почему-то казалось, что вот-вот явится и окрепнет какое-то важное решение, определится, как говорили раньше, «генеральная линия».
Залаяла соседская собака, на застекленной террасе вспыхнул свет, и вот уже засеменила к ней от дома Анастасия Сергеевна в наспех надетых поверх шерстяных носков резиновых сапогах. Лицо встревоженное, уже издали что-то сообщить пытается, руками машет:
— Иди, иди, Тина, я калитку отпирать не стала. Сама разбирайся. Тебя спрашивает там один, еле языком ворочает…
— Да кто, баб? Геннадий?
— Ох, не думаю. Лицо кавказской национальности! Чистый ворюга. Иди, девочка, мирно поговори, может, обойдется. Только за калитку не выходи, слышишь? Сейчас они тут такое творят, знаешь, не маленькая. Если что, Фомку кликнем, он с утра в воинственной кондиции.
На улице действительно кто-то стоял, зябко втянув темноволосую голову в плечи. Воротник черной кожаной куртки поднят, руки в брюки, то есть в обвисшие потертые джинсы. Нетерпеливо переступает кроссовками в шамкающей, жирно блестящей под фонарем грязи.
— Вам кого? — недоумевая, присмотрелась Кристина.
— Бонджорно, бамбина! — радостно встрепенувшись, Санта схватился руками за металлические прутья калитки, обратив к ней заросшее темной щетиной лицо.
От этой каторжной бородки, от замерзших рук, вцепившихся в калитку, весь облик гостя казался каким-то тюремным, горестным.
— Привет… Откуда такой… страшный?
— В гости звать не будешь?
— Извини, сейчас отопру. — Зазвенев связкой ключей, Кристина впустила в сад неожиданного визитера и, отворив дверь в дом, посторонилась. — Заходи.