— И все это время ты тайно готовил мне сюрприз, обнимаясь с Роксаной.
— Рокси и Луиджи были единственными, кого я посвятил в тайну готовящегося спектакля. Мне надо было столько сделать, не попадаясь тебе на глаза…
— И ты заставлял меня изнывать от ревности… Да я чувствовала себя самым несчастным существом на свете… Господи, как же ты мучил меня!
— Я?! — Санта вскочил от изумления. — Ты бросала меня из огня в лед — то приближая, то отстраняя. Ты чахла от тоски, мечтая о возвращении домой… Ты насмехалась над всеми моими мыслями… Я ревновал тебя к Геннадию и даже к несуществующему в природе Коловисимо… Я начинал сомневаться во всем…
— И даже в том, что это твой ребенок?
— Э, нет! Узнал я о твоем положении от Геннадия. Но это был лишь факт, подтвердивший мою интуитивную догадку. Когда я увидел в подмосковном, залитом дождем садике бледную, несчастную девочку, я понял чем-то более мудрым, чем мозги, что она носит моего ребенка. И тут же сообразил, когда это произошло. Потому что уже думал о новой жизни, лежа у моря на теплой гальке рядом с тобой и рассматривая бездонное небо! Я догадывался, нет — знал: а вот сейчас, в эти самые мгновения, началась жизнь моего сына!
— Поэтому и не спросил меня про таблетки? — вспомнила Кристина. — Я тогда ответила неопределенно, но уже поняла: все — залетела!
Кристина вдруг нахмурилась:
— А почему же ты заявил мне по дороге сюда, что ненавидишь детей?
— Я?! Ах, мне просто хотелось отречься от своих брачных планов в тихом городке под Зальцбургом. Как же я мог любить каких-то чужих, ненужных, воображаемых детей, когда уже ждал своего?
Оправдание Санты было столь искренним и в то же время шутовским, что Кристина крепко схватила его за волосы:
— Признавайся сейчас же во всем: сколько стоило это платье от Дживанши? Кто водрузил каменную наяду у входа в дом и зачем тебе понадобился «фонтан иллюзий»? — Уфф! Может быть, потом? «Суд удаляется на перерыв», — как объявлял наш любезный мэтр во Дворце правосудия. Ну, ладно, коротко: платье от Диора. Наяду, конечно, придумал я, воображая, как мы вместе с тобой посмеемся у ее ног над всей этой историей с Антонелли. Она же — точная твоя копия и вся в слезах — разве не заметила?
— Виновник моих слез — ты… Я так мечтала во что бы то ни стало сохранить нашего ребенка, а ты пренебрегал мной!
— Да, кажется, нам хватит разбирательств на весь медовый месяц. Но все же, признайся — суровые грифоны со своей заповедью потрясли тебя! Н-нет! Я не сооружал этот шедевр, я лишь починил вещь, которую любил с детства… Мне было всего лет пять, когда я оказался здесь. Единственный раз, до этой весны, и лишь тогда я увидел своего парализованного прадеда. Его давно считали помешанным. Худой и сутулый, как больная птица, Джеромо делла Форте все дни просиживал у себя в лабиринте вон там, в той башенке, и что-то писал. Едва увидев меня, привезенного гувернанткой, он велел лакею выкатить свое инвалидное кресло в сад, и я долго молча следовал за печальным кортежем по кипарисовой аллее. Наконец мы прибыли к грифонам. И мне показалось тогда, что дед очень похож на этих мифических птиц. Я спрятался за спину лакея.
— Читай! — приказал мне Джеромо, тыча кривым пальцем в сторону чаши.
— Не умею… такие буквы, — пробурчал я чуть не плача.
Тогда прочел он. Голосом, полным такой мелодии и трепета, что в моей душе навсегда что-то перевернулось. «SE NON E VERO, E BEN TROVATO»… Понимаешь, как орган в соборе: торжественно, просветленно… Собственно, после этого я уже не мог не стать «Сантой», не мог не придумывать, не петь. А прадед, оказывается, сочинял сказки. Целые папки остались после его смерти в библиотеке. Наверно, нас дожидаются… Меня поразило название, вытисненное на сафьяновой обложке: «Когда зацветут гиацинты».
— Да, я сразу почувствовала это… ну, какую-то связь между всеми нами, живыми, ушедшими, воображаемыми, настоящими… Только сейчас не могу… не могу уловить, — шептала Кристина, глядя широко раскрытыми глазами в распахнувшееся за балконной дверью небо. — Я знаю теперь, что ты никогда не покупал цветы у московской дачницы. Но кто-то прислал твой образ мне — переселившийся в мир иной прадед или журнал с рекламными фотографиями, где мне улыбнулось знакомое откуда-то лицо, а потом забылось… Неважно, какими путями — но все ниточки связались в узел…
— Девочка моя, после, после… Мы обязательно все обсудим и, наверно, поймем… Для одного дня — слишком много.
— Да. Я так ослабла… Ты не знаешь, от счастья умирают?