— Я не думаю, что подобный вывод следует; логической связи, по крайней мере, я тут не вижу. И кроме того, вы забываете про возможность спасения.
Андрей мрачно посмотрел на Джованни. «Ну и кто же из нас», сказал он, «по-вашему, безгрешен; или вы собираетесь, как египтяне, взвешивать добрые и злые дела?»
Джованни засмеялся.
— Разве я говорил про спасение делами? Мы считаем, что спастись можно только верой, хотя, в отличие от протестантов, и считаем, что вера без дел мертва.
— Мне остается, — сказал Андрей, — только повторить свой вопрос. Ну и кто же из нас по-настоящему верит? Разве это я сказал, что верующий скажет горе — иди сюда, и та придет? Вы много видели ходячих гор?
Но пришла не гора; к нам подошел программист по имени Женек, сравнительно недавно приехавший из России. Как и многие люди его профессии, он безуспешно и неправдоподобно косил под нового русского.
— О-го-го, — закричал он, — какая братва тусуется! Крутизна. А это что еще за поп?
— Это Джованни, — объяснил Андрей, — итальянец.
— В натуре, — сказал Женек, — настоящий итальянец в натуре. А чего ему из-под вас надо?
— Мы говорили про сущность человека, — ответил Андрей кратко и снова перешел на английский, — знакомьтесь Джованни, это Юджин, он необыкновенно талантливый программист. Я сказал ему, что мы говорили о природе человека, он говорит, что ему было бы интересно вас послушать. Садитесь, Юджин.
Женек сел и заказал чашку капуччино; я стал мучительно придумывать причину, которая позволила бы мне увести отсюда Джованни. Причины не было.
— Как человек с техническим складом мышления, — сказал Андрей, — Юджин никогда не простит вам того, что прощаем мы, а именно отсутствия исходных определений.
— Каких?
— Самых простых. Например, что есть человек.
— Я не думаю, что на это можно ответить. И знаете почему? Потому что вы не знаете, какой ответ показался бы вам достаточным. Если мы не можем определить форму ожидаемого ответа, то вопрос бессмысленен. Но я скажу вам нечто другое. У Скота все сущности делятся на общую форму вида, похожую на платоновскую форму, которую он называет quidditas,[18] и индивидуальную форму, haecceitas.[19] Заметьте, что haecceitas — это не нечто случайное или благоприобретенное; это, собственно, и есть самая суть. Пока вы ее не рассмотрели, вы о человеке ничего сказать не можете; да и вообще один человек мало что может сказать о другом, поскольку у него другой haecceitas; он как бы совсем другой вид и также способен поставить себя на место другого, как собака — поставить себя на место кошки. Скот называет это ultima solitudo;[20] непреодолимое, как бы окончательное, одиночество человеческой души. Вы ведь немного понимаете латынь, да?
— Понимаем, понимаем, — сказал Женек, — продолжайте.
— Хорошо.
— Ничего хорошего, — ответил Андрей, — Все это схоластика; да и все это ваше романтическое непонимание у большинства людей происходит, в основном, от глупости. К сожалению, я обычно своих знакомых даже слишком хорошо понимаю. Да и книги ничего, а они, между прочим, тоже людьми написаны. К тому же если ваш человек и общаться-то толком ни с кем не способен, для чего же он тогда таким создан? Просто Голем какой-то.
— Ну, во-первых, для того же для чего все остальное, славить Господа. Мы, иезуиты, считаем, что таково назначение всего мира; камни, растения и звери славят своего творца и его мудрость своим существованием. Domine, Dominus, quam admirabile,[21] ну и тому подобное. Перед человеком же стоит выбор, славить ли своего творца вместе со всем миром или нет.
— И как же он должен его славить?
— Словами, мыслями, а главное, исполняя свой долг; для нас исполнение долга — это и есть высшая ценность, духовная любовь; но только в том случае, если речь идет об исполнении долга ради него самого, не из страха, корысти или ради надежды. Исполнение долга — это и есть слава нашему творцу; может быть, вы знаете, — добавил он, взглянув на Женька, — что в иезуитских школах на сочинениях пишут Laus Deo Semper,[22] «вечно славит Бога». Впрочем, у иезуита есть еще одно назначение, быть исполнителем воли, орудием в руках своего творца. Но, с другой стороны, это и есть наш долг. Similiter atque senis baculus.[23]
— Понятно, — сказал Андрей, всем своим видом демонстрируя Джованни, что обдумывет услышанное; оглянувшись в сторону ворот, я увидел высокого монаха в коричневой францисканской рясе, перепоясанного веревкой; монах медленно помахал рукой. Джованни извинился и сказал, что должен переговорить со знакомым.
Женек мгновенно перешел на русский: «Слушай, — сказал он, — какого хрена он нам трахает мозги своей латынью? На психику давит, да?»