Второй амулет был предназначен для ребенка и должен был защитить его от Лилит. Как объяснила Сара, это было особенно важно. Лилит, некогда созданная одновременно с Адамом в качестве его подруги, была изгнана из Рая за отказ подчиниться своему предполагаемому мужу; впоследствии вместо нее была создана Ева, ставшая Адаму верной и достойной женой. Лилит же, таким образом, избежала грехопадения, хотя и была проклята; проклятие, ею полученное, заключалось в том, что она должна будет воровать из родительских домов и убивать новорожденных детей. Странно, что вы про нее никогда не слышали, сказала Сара. Она появляется по ночам и обычно в сопровождении лилин — невидимых духов ночи, столь же жестоких, как она сама, хотя и менее коварных. Именно поэтому любящая мать и должна защищать своего ребенка от Лилит и ее свиты — впрочем, единственной надежной защитой являются правильно сделанные каббалистические амулеты с именами трех ангелов, Сеноя, Сансеноя и Самангелота, посланных некогда на встречу с Лилит, или со словами экстатической и почти всесильной «Песни высот», отрывком из «Книги псалмов», способной отгонять духов, чертей и лилин. Теперь такие амулеты уже не делают, говорила Сара, все нынешние каббалисты обычные шарлатаны — вот потому-то новое поколение и рождается таким, как рождается. Но незадолго до рождения Авиталь она принесла к Межерицким старые, чуть помятые листки с «Песней высот»; развешанные на стенах, дверных косяках, в углах и оконных проемах, эти листы должны были заменить старинные амулеты, развеять чары лилин, защитить новорожденную от их пугающих и злокозненных намерений, спасти ее от их капризного и скверного нрава.
Но развешаны эти листы, разумеется, не были. От этого предложения, как, впрочем, и от многих других советов Сары, Межерицкие отказались. Юля чувствовала себя настолько плохо, что даже не дослушала Сарины объяснения до конца; в отличие от прошлых ее советов, рассказ про Лилит и ее крылатую свиту не показался Юле одним из тех забавных предрассудков, которыми, как любили повторять Межерицкие, забиты головы местных, и над которыми они так часто смеялись. Многословные объяснения Сары вызвали у них приступ усталости, навязчивость этих объяснений, как сказал мне чуть позже Саша, перешла ту грань, за которой она может казаться смешной, а повторявшиеся в течение двух последних месяцев беременности предостережения, что кто-то может украсть и убить Юлиного будущего ребенка, для которого уже придумали имя и чье присутствие уже стало центром ее жизни, вызвали у нее всплеск раздражения и ярости. Через несколько дней после последнего визита Сары Юлю увезли в больницу — даже чуть раньше ожидаемого срока.
Авиталь появилась на свет в сумерках. Саша попросил меня побыть с Игорем, их старшим ребенком, пока он и Юлина мама будут в больнице. Я согласился; впрочем, все то время, что я у них пробыл, старший брат новорожденной Авиталь крепко спал. На лестнице шумели ремонтные рабочие. Шел дождь, ударяясь с шепелявым присвистом об опущенные трисы; но дома было тепло: пахло вином, разбавителем, домашней уютной сыростью и свежими красками: дождь шелестел, скатываясь по пластмассе жалюзей: стук молотка, шум машин под окнами, простуженное чихание, но все дальнее, полупризрачное: тусклость звуков, проникающих в комнату, как волны, преодолевшие редкую гребенку волнорезов и подползающие к пляжу в усталом, умиротворенном, опустошенном биении; студень тишины, не более того. В этот день она появилась на свет — грусть оставила свою пометку на ее чертах; грусть была уже сильнее нее.
Через несколько дней после родов я снова заехал к Межерицким; разбуженные сквозняком из раскрытой входной двери, зашевелились чуть желтоватые тюлевые занавески, вслед за ними печально зашелестел настенный календарь. Но когда я вошел в комнату, где спала Авиталь, то услышал иной шелест; в нем была некая, может быть, только моему слуху и доступная, странность: к скрипу петель, скрежету дверной ручки и шелесту бумаги примешивалось нечто иное: плеск воды, шум воздуха, хлопанье крыльев и тишина; от этого шелеста веяло лесом, ночью, падающим снегом, неясной, не вполне обозначившейся, чуть истлевшей и уже исчезающей жизнью, лишь коснувшейся ее бытия своей тенью, как мгновенный необъяснимый страх или осторожный взгляд, брошенный в сторону красного закатного солнца; и это был шелест крыльев совы. Я сказал Межерицким, что в субботние ночи их ребенок будет смеяться во сне.
2