– Ну-у-у, дорогуша, на этот вопрос великие русские умы уж две сотни лет ответить не могут.
– Слушай, так нельзя! Давай все обсудим.
– Ну что со мной, деревенщиной, обсуждать?
Настя вскочила, бессмысленно заметалась по комнате:
– Леська! Прекрати. Нет, нельзя этого допустить! Я же с ума сойду!
Она бросилась к бару, схватила первую попавшуюся бутылку, отхлебнула прямо из горлышка, скривилась, плюнула, вытащила сигарету, прикурила, глубоко затянулась, закашлялась, снова глотнула из бутылки. Бессмысленно уставилась в пространство, повторяя лишь одно слово: «Нельзя, нельзя…»
– Да ты не переживай. Отсидишь, выйдешь, тебе свидания с ними раз в неделю разрешат. Будешь им хорошие подарки каждый раз дарить, денег-то у тебя теперь много…
– Денег?
– Ну а как же? Ты нынче, по всему, – единственная владелица корпорации «Стерхов-Моторс». И завод, и салон тебе принадлежат…
– Возьми! – взвизгнула Настя. – Прямо сейчас все на тебя перепишу! Только б не в тюрьму, только б с детками…
1 сентября 2007 года
– И, наверно, уже с детками в Болгарии. Она же сразу от нотариуса в аэропорт помчалась, – ровным равнодушным голосом закончила рассказ Леся.
В парке Горького было тихо и пустынно. Вечерний прозрачный воздух, чуть пожелтевшая листва деревьев, темно-серая лента реки. Вдали синели Воробьевы горы.
Они сидели, кажется, в том самом месте, где и пятнадцать лет назад. Только вместо Джона был лишь его портрет в черной рамке.
– А ты, значит, теперь единственная хозяйка фирмы, – подмигнул Колокольчик.
– А зачем мне она, это Мишина игрушка.
– Нет, милая, наша.
Сказал и замолчал. Как же она изменилась за эти дни, подумал он, глядя на поникшую Лесю. Прямо почернела. Даже в тот страшный день, когда ее выскоблили, не такой была, в ней жизнь бурлила. А теперь?..
Будто в горячке занималась всем, связанным с похоронами Джона. Вернее, не с похоронами – хоронили Беседу родственники в Бурятии по буддийскому обычаю, – а с отправкой гроба и прочей рутиной. Никому не позволила помочь. Все сама сделала. А потом, когда самолет проводила, как звезда потухла – стала ко всему безучастна и равнодушна, словно в том самолете улетела ее душа. Как сомнамбула жила. Ни слезинки не проронила, только смотрела на мир незрячими сухими глазами, как две бездонные дыры черневшими на бледном, превратившемся в застывшую маску лице.
Отвертка молча достал из потертой спортивной сумки вторую бутылку, отвинтил крышку, молча разлил водку, протянул стакан Лесе. Она повертела его в руке, глотнула, остаток выплеснула на землю рядом с портретом. По щекам вдруг горошинами покатились слезы.
– За что? За акции эти долбаные? Лучше б все пропадом пропадало…
– Да ты что, Леська?! – крикнул Эдик. – Чтобы такие, как Антоха, победу праздновали? Чтобы думали, будто по-прежнему хозяева жизни?
– О чем это? – покосился на него Колокольчик.
– О том, что историю вспять не повернуть. О том, что уже полтора десятка лет живем в другой стране и собственными руками строим ее.
Колокольчик расхохотался:
– Ага, особенно мы строили, когда зайцев ловили!
Отвертка с досадой сплюнул:
– Тьфу! Дураком ты был, дураком и остался… Вот то, что ты, когда возможность появилась, не сидел руки в жопу засунув, а воспользовался представившимся случаем, это и есть твой первоначальный вклад в создание нового мира. А теперь еще и фирму свою открыл. Налоги, между прочим, платишь.
– Да уж, мать твою… – вздохнул Леха, – Приходится. Только делаю-то я это для себя.
– Ну что с мудаком разговаривать…
Эдик снова наполнил стаканы, выпил, не дожидаясь остальных, и закурил. Взгляд его стал по-блоковски вдохновенным и фанатичным.
– Это и хорошо, что для себя! – все же соизволил он продолжить объяснение. – Ты для себя хочешь больше, работаешь сам, даешь работу другим, тебе есть что терять, поэтому ты – пусть и подсознательно – делаешь все для укрепления вот этой самой системы общественных отношений, которая создает тебе условия для нормальной жизни. Усек?
Не выдержав, Михаил хихикнул:
– Короче, ты – столп общества, и даже в каком-то смысле отец-основатель новой России.
– А ты с Леськой – Джон и Мэри, в фургоне пересекающие прерию.
Стерхов кивнул. Это был любимый Эдиков образ. Сам же он предпочитал аналогию с Великой французской революцией. Тальен, Фрерон и Баррас, пусть жадные и беспринципные, зато безо всякого романтического флера, были куда ближе ему по ментальности и трезвому взгляду на действительность. Именно с них списаны нынешние Перстни и Колокольчики.
– Так ведь тогда и Антон – тоже, – удивился Алексей.
– Нет! – рявкнул Отвертка. – Рожкин в отличие от тебя прекрасно жил в совке, а вот то, что теперь и другие стали жить не хуже, ему не по кайфу.
– Ну не знаю, может, ты и прав…
Колокольчик всегда под конец уступал многомудрому другу. Он опрокинул в глотку остатки водки, посмотрел на опустевшую бутылку, поднялся:
– Ладно, пошли, братуха, у меня тут одно дело наклевывается… Как раз на тему… укрепления общественных отношений. Мне твои отморозки нужны, своих-то пацанов светить не могу, – он широко ухмыльнулся, – я ж законопослушный налогоплательщик.
Ученый смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись за ветвями еще густых зеленых кустов. Обернулся к жене.
– И нам пора… укреплять, – неожиданно улыбнулась она. – Прав Эдик. И Джон не поймет, если раскисну.
С дерева медленно спланировал пожелтевший листок, зацепился за черную рамку на фотографии. Леся бережно сняла его, бесцельно покрутив в руке, отбросила и еще раз пристально посмотрела на портрет Беседы.
Тихо на заплаканные веки опустился тополиный лист.
Взяв его, подумал я: «Неужто сердце человека так же просто?»
И ответил сам себе я: нет.
Благодарю своих родителей за терпение, любимую дочурку за безмерную радость, ее маму – за самый лучший в жизни подарок.
Искренне благодарю людей, которые помогали работать над книгой – Николая Алешина, Юлию Кузнецову, Ивана Ирадовского, Дмитрия Астафьева, Ирину Щукину, Наталью Кочеткову и многих других.
Большое спасибо лихим друзьям за прошлое и настоящее…
Особая благодарность моим дорогим женщинам, которые не позволили мне расслабиться.