Коко любила секс-провокации: могла задрать футболку, стоя у окна в кабинете биологии, и показать грудь старшеклассникам, которые как раз бежали на длинную дистанцию. За одну такую выходку ее оставили отрабатывать десять часов после уроков, а потом она долго получала анонимные письма, в которых перемешивались оскорбления и признания в любви. Про Алексию болтали, что она вроде как переспала с обоими братьями Дамиани прямо у них в комнате в интернате, причем вся троица с успехом испробовала позу «тачка» (ночью мне являлись нескромные видения, полные акробатических фигур, исполняемых девушками, но за покров тайны я, как, похоже, и все остальные, проникнуть не мог; сейчас я думаю, что вообще никто не имел ни малейшего понятия, о чем шла речь).
О Саммер и Джил тоже кое-что рассказывали, но при мне это делали редко, хотя я иногда улавливал их имена — они долетали до моего уха в столовой сквозь гвалт смешков и стук вилок, или их произносили в коридорах, шепотом, который затихал, когда я подходил; внимания я на это не обращал.
Всех нас окружало множество слухов. Казалось, само наше существование зависело от того места, что мы занимали в разговорах и в воображении окружающих.
Словом, о девочках сказать было нечего, а обо мне — много чего. Меня не покидало ощущение, что вот-вот вскроется нечто ужасное; меня постоянно терзала граничащая с ужасом тревога, которая достигала запредельных величин, стоило мне оказаться перед полицейским — он пристально, почти не моргая, смотрел на меня, и, казалось, видел насквозь — или перед отцом, который внезапно стал таким чужим, тревожным и тревожащим. Как-то вечером он вбежал ко мне в комнату, схватил за плечи сначала мягко, а потом стал трясти меня, захлебываясь от ярости и повторяя: «Где она? Где она?», пока в дверях неожиданно не появилась мама и не попросила его прекратить «это» — ее голос звучал звонко как никогда.
Что могли думать донимавшие меня взрослые? Тот день ничем не отличался от обычного дня неблагодарного подростка — с хилым торсом, длинными худыми ногами, темными прилизанными волосами, — страдающего от странной и стыдной напасти, которая, завладев его телом, заставляла мышцы самопроизвольно дергаться: левое плечо дрожало всегда, а теперь еще начали безумно шевелиться брови и, хуже того, челюсть то и дело выворачивало влево, как будто там что-то жутко чесалось. Могли ли они понять, что изнурительная борьба с накинувшимся на меня недугом требовала такой собранности, что в памяти не оставалось никакой информации, поступающей извне? Было ли им знакомо пугающее ощущение, что внутри тебя, где-то в самой глубине, притаилось нечто липкое и мохнатое, и оно готово прорваться наружу в любой момент — как именно, неясно, но оно на это способно, — более того, оно только ждет подходящего момента? И тогда мне останется лишь исчезнуть навсегда…
Было ли им знакомо присутствие чего-то, подобного тени, подобного черной птице с огромными крыльями: то она где-то вдали — маленькая темная точка высоко в небе, — то касается волос бесшумным движением крыла?
В тот день мы играли в прятки. Коко закрыла глаза ладонями и начала громко считать, опираясь о ствол дерева. Когда отец захотел, чтобы я показал ему «то самое место» — на лице его читались страдание и гнев одновременно, — мне так и не удалось найти этот ствол, как будто пейзаж поменялся и дерево, словно сказочное животное, перешло на другое место в своем собственном сне.
Девушки рассеялись. Они бежали, делая большие шаги (отдавали ли они себе отчет в том, насколько грациозны их движения). Я тоже побежал, потом оглянулся и увидел, что Саммер машет мне рукой — может, она просто отгоняла мух, которые вились вокруг ее лица? Затем она бросилась в траву, доходившую ей до пояса.
Если начистоту, а отныне стоило бы оставаться честным — сделать хотя бы это, несмотря на чувство стыда и удивительной усталости, словно я годы тащу на своих плечах мертвое тело сестры, — когда я пытаюсь восстановить в памяти тот день, я понимаю, что в общем-то не помню ничего.
Я бежал в глубь леса, собираясь найти укромный уголок, где я бы мог пыхнуть, — и уже вертел между пальцев самокрутку в кармане шортов. Мысль об этом не давала мне покоя с того момента, как я присоединился к девушкам, когда зашагал рядом с ними, чувствуя себя по-идиотски, странно — как и всякий раз, когда я бывал в их компании, — а в голове у меня звучал голос, саркастически повторяющий: «Замолчи, придурок», или: «Блин, да скажи же хоть что-нибудь».
Девушки расстелили на утоптанном пригорке большой плед с бахромой — потом мне не удалось найти и это место, хотя я метался туда-обратно и возвращался, откуда пришел, впадая в панику, а отец, старавшийся сохранять спокойствие, нервно водил рукой по лицу. Кто-то из них грациозно прилег, кто-то сел по-турецки вокруг баночек с кока-колой и пивом, чипсов и кассет Алексии; они напоминали мне путешественниц, спасшихся после кораблекрушения.