Девушки говорили о том, какой университет выбрали на следующий учебный год (Саммер собралась изучать политические науки, Коко — иностранные языки, Джил нацелилась на фармацевтику, а Алексия подумывала «поехать к Грегори в Париж»). Несколько недель назад они сдали выпускные экзамены, и меня приводило в ступор их безразличие к переходу в новую студенческую жизнь — казалось, им всем, даже Саммер и Джил, хотя я так часто видел, как они сидели на траве и хмурились посреди океана тетрадей и книг, на все наплевать.
Саммер исчезала в лесной чаще, становилась облаком из света и пустоты, а я, занятый только самим собой, витал где-то рядом и одновременно прятался под каким-то темным кустом.
Я сидел там на колющемся еловом ковре, обхватив колени. Сколько это продлилось? Две минуты? Два часа? Я спрятался, избегая пронзительных взглядов девушек.
В конце концов я пошел обратно, я был под кайфом, и дорога казалась мне долгой, как будто за время моего отсутствия она удлинилась сама собой. На обратном пути меня согревало дурацкое чувство, что жизнь стала не такой страшной, как до этого.
Потом я опять увидел девушек — только трех — они смотрели в разные стороны и напоминали стражей розы ветров.
— Саммер потерялась, — сказала Коко, голос у нее дрожал. — Везде искали, но не нашли.
Алексия, сложив ладошки рупором, протяжно через одинаковые интервалы кричала: «Саааам-меееер», а Джил безвольно сидела, обхватив себя за плечи, как будто ей было холодно.
Потом они стали бегать по лесу, скрывались за деревьями, появлялись на секунду, и ветер доносил до меня их тонкие голоса, их все более и более безнадежные крики: «Саааам-мееееер!». А я застыл на месте — меня не было на этой сцене и во всей этой жизни, — но во мне росла уверенность в том, что настал момент расплаты, что время пришло и карточный домик нашего благополучия рассыпался.
«Сконцентрируйся, Бенжамен, соберись, думай только о мышцах на лице и на плечах, ты сможешь», — папин властный голос чуть дрожит, выдавая досаду.
Или (беспокойно, но пряча напряжение за дежурной улыбкой): «Я это для тебя говорю, Бенжамен! Если ты будешь кривляться, то напугаешь остальных ребят, они решат, что ты слишком странный, и не будут с тобой дружить. Ты же хочешь, чтобы у тебя были друзья, правда?»
Все представление отца о мироздании укладывалось во фразе: «Сделай усилие, черт возьми. Кто хочет, тот может».
Конечно, когда он начинал высказываться о моих судорожных подергиваниях (мама о них никогда не говорила, а папа всегда делал замечание за столом, а это, господи, происходило за каждым семейным ужином — всегда наступал момент, когда он начинал ерзать на стуле, греметь столовыми приборами и наконец взрывался: «Ради бога, Бенжамен, хватит», — мама тогда вставала из-за стола и шла за каким-нибудь блюдом на кухню или погружалась в себя так, что казалось, оставалось одно тело, эта пустая оболочка продолжала деликатно двигаться), это было полным провалом. Я изо всех сил брал себя в руки, забывал вдохнуть лишний раз, напрягал мышцы, и в результате бровь или плечо принимались дергаться еще быстрее.
И еще меня доставали «мужские занятия». От одного воспоминания о них холодеет затылок, и я чувствую на спине призрачную ладонь.
Когда мы отправлялись в теннисный клуб на берегу озера, мне казалось, что все вокруг начинают на меня пялиться с момента, когда я забираюсь в машину. На светофорах я неизменно получал тому подтверждение: люди в других автомобилях поворачивали головы и пристально нас рассматривали.
Удивительно, с каким рвением отец пытался приучить меня к спорту — это могло бы показаться даже трогательным, — но я был слишком угрюмым, замкнутым и «вялым», как сказал кто-то на школьном собрании.
Какие-то друзья отца, покручивая свои ракетки в руках, ждали нас на корте, залитом солнечным светом. Их силуэты резко выделялись на фоне голубого неба. Они казались такими оживленными, такими благополучными — как меня напрягали вся эта их жизненная сила или тестостерон, переступание с ноги на ногу, головы, чуть закинутые назад, чтобы лучше следить за мячом, похлопывание друг друга по плечу в качестве поздравления! — а дневной свет был таким ярким… Он освещал их души, не оставляя ни малейшей тени, чтобы спрятаться. Они смеялись, когда папа кричал: «Давай, малой!», а я хромал, держась за бок, чтобы унять острую боль.