В остальное время я не думал о Саммер, так было намного проще. Сейчас мне кажется, что сестра забрала меня с собой, что я покинул свою физическую оболочку и мы вместе парили на ветру, как раздувшиеся от воздуха полиэтиленовые пакеты или отрезки тюля, подвешенного на бельевой веревке.
Иногда я что-то чувствовал — за мной приходили, меня заталкивали обратно в тело, и это было неприятно, как прикосновение холодного металла к теплой коже. На стене в раздевалке кто-то написал ручкой «Саммер — шлюха». Слова были давно закрашены — я различал только «с» и «е», их автор явно съехал с катушек, и, может, это случилось давным-давно, — но меня все равно вырвало на дорожку, когда я бежал 800 метров. В столовой парни оборачивались мне вслед, делая вид, что ничего не произошло, и я еще крепче сжимал свой поднос; голова у меня немного кружилась, а вокруг шептались, и я вроде бы различал острые, как иголки, тихие слова: «псих» или «сестра». Но, возможно, звучали они только у меня в голове. Потому что на общих фотографиях того года видно только меня, и это сейчас кажется невероятным: мне пятнадцать, я выше всех на голову, черты моего лица искажает то ли ненависть, то ли страдание, и от этого кажется, что я вот-вот совершу что-то ужасное.
На уроках учителя ограничивались тем, что бросали мне с потрясающим спокойствием, пока я раскачивался на стуле и смотрел в одну точку или крошил ластик:
— Васнер, очнитесь.
Я частенько наведывался к школьному врачу — подальше от суеты. Там было никак, где-то между жизнью и смертью. Медсестра Килли, толстая дама в белых резиновых ботах, означающих, что она зареклась надеяться и любить, укладывала меня на кушетку, мерила давление и ни о чем не спрашивала. Она оставляла меня лежащим рядом с низким столиком, на котором валялись брошюрки «нет депрессии» и «нет алкоголю» с фотографиями несуществующих подростков или буклеты про летние молодежные лагеря протестантов. Иногда, держась за живот, приходили смертельно бледные девчонки — им мешало жить «недомогание», — и мы недоверчиво переглядывались. Потом, получив какие-нибудь таблетки вроде но-шпы — медсестра Килли раздавала их, как конфеты на дне рождения, — они, шаркая ногами, отправлялись назад.
Мне нравилось подолгу сидеть в медицинском кабинете — там я отвоевывал время у жизни. Смотрел в окно на двор, где кипело сражение между теми, кто намеревался выжить, и размышлял о теории Дарвина, понимая, что судьба моя — угаснуть, потому что те, кто прячется от реальности у школьного врача, не приспособлены к жизни в социуме и их всех в конце концов прихлопнет естественный отбор.
В октябре я заметил Джил и Коко на террасе кафе «Клеманс» в Старом городе. Они сидели за столиком и выглядели беспечными и веселыми. Это так поразило меня, что мне пришлось облокотиться о витрину булочной. Коко смотрела в мою сторону, но, казалось, взгляд ее был устремлен куда-то вдаль; потом она отвела глаза — может, слишком поспешно. Я видел профиль Джил; джинсовая куртка, волосы забраны в конский хвост; она постукивала коктейльной соломинкой о стакан. Я смотрел на ее склоненную голову, на грациозную линию шеи, на лимон, который она старательно давила. Потом я зашагал вдоль стены, глядя себе под ноги. Уходил и чувствовал, что мои слезы высохли, совсем высохли, что глаза печет так, словно туда закинули пепел вулкана. Сердце билось медленно, с трудом, словно тащило камни или металлические болванки. Ночью эта сцена стояла у меня перед глазами. Я и сейчас вижу ее ярко и четко и узнаю чисто женские жесты Джил и Коко. Теперь я могу ответить на вопрос, который задавал себе тогда, удивляясь и испытывая боль: да, они видели меня, конечно же, видели и начали паниковать, но успокоились, когда поняли, что я ухожу, — и мой облик тонул в их кока-коле или в меди осеннего воздуха, начинавшего приторно пахнуть разложением. Земля уничтожала то, что породила, опавшие листья копились в лужах, лужайку перед нашим домом застилали сухие ветки, а озеро, которое с каждым днем становилось все темнее, напоминало большую тарелку с грязной водой.
Я не думал о сестре, потому что знал — что она не вернется.
В ту ночь мне приснилась Саммер, она была в ночной рубашке из синего хлопка, рубашке, которая сейчас кажется ее сценическим костюмом, ведь она ведет ночной образ жизни. С недавнего времени я всегда вижу ее на фоне влажного тропического леса, растения в нем сочатся тягучей влагой.