Я склоняюсь над парапетом, мое лицо отражается в темной воде. Плеск от броска камня, история, нашептанная на ухо в постели.
На поверхности бродят тени.
Я вспоминаю фотографию, которую видел в женевской газете «Трибуна»: рыбак бережно, словно новорожденного, держит двухметрового сома. Он не верит своему счастью. Он сидит по пояс в воде на холмике из грязи, еле удерживает свою ношу, а под фотографией написано: «Огромный сом, пойманный в Женевском озере!», «Непонятно, откуда они появились. Кто их туда запустил?» Такая вот фотография, на которую вы долго смотрите, вам противно и интересно.
Черные кожаные перчатки рыбака.
Грязное пятнистое серо-зеленое тело рыбины.
Из разинутого рта свисают усы. Какой-то кошмар!
Огромная луна удивительно симметрично сменила солнце над озером. Негатив солнечного диска.
Ее голое безротое лицо как будто хочет что-то сказать мне, но слова теряются в дымке, которая ее закрывает.
Все вокруг, все планеты молча смотрят на меня.
Мир затих, чтобы я смог подумать.
Смог погрузиться в себя.
Я вижу рыбин из моих снов, розовых рыбин с усами, как у сома, но они телесного цвета.
Аквариум в комнате у Саммер.
Он включается, как телевизор в темноте.
Водоросли колышутся, вьются в потоке воды, и внутри — они, розовые рыбины. Они скукожились, стали с детскую ладошку.
Они целуют друг друга в губы в своей колыбели из растений.
А еще есть серебристые рыбины из моих снов. И еще огромные голубые с плавниками, похожими на паруса.
Я внезапно вспоминаю, что это целующиеся гурами и голубые неоны, бойцовские рыбки. Названия появляются где-то внутри моего черепа, как маленькие картонные карточки, сложенные в коробку, которую достаточно было открыть.
Озеро подрагивает в темноте. Вода и воздух нежно покачивают меня, как игрушку, которую надо аккуратно потрясти, чтобы из нее выпала застрявшая внутри жемчужина.
Вода движется неспешно, как и мои воспоминания. Там, в глубине, и в моем животе, что-то шевелится и дразнит: «Поймай меня, поймай меня, поймай».
Я свешиваюсь с парапета: те, что зовут меня из глубин то ли озера, то ли памяти, уже поднялись к поверхности; я различаю их силуэты в движении теней, я хочу до них дотронуться. Мое лицо овевает легкий свежий ветерок, он несет мельчайшие капли влаги.
Я вижу сияющую точку, выплывающую из темноты, она становится все больше. Теперь это шарик, который можно проколоть иголкой, и тогда оттуда вырвется свет и зальет все кругом.
Картинка обретает четкость постепенно, как при химической реакции.
Она яркая и контрастная, как свежеотпечатанная фотография.
Картинка, проявившаяся на чувствительной поверхности моей памяти.
Моя сестра в синей ночнушке, ей девять или десять лет, отец в пижаме. Волосы примяты со сна. Они сидят на крошечных деревянных стульчиках. Отец слишком велик и тяжел для хрупкой мебели.
Я вижу их со спины, они не двигаются.
Их освещает свет, льющийся из аквариума.
Двигаются только рыбки, шныряют в водорослях, к стеклу подплывает маленький чистильщик.
Я слышу, как гудит фильтр.
В этом аквариуме заточена жизнь. Плавники, искорки, дышащие рты. Там растут травы, на камешках лежат прозрачные икринки, ползают улитки. Все вокруг, все неодушевленные предметы: кровать, стол, крохотные деревянные стульчики и застывшие на них силуэты — лишь тени в темноте.
Мертвое наблюдает за живым.
Я проникаю в картинку, ныряю в нее — путешествую наяву, как во сне — и близко-близко подхожу к Саммер.
Я знаю, что приближаюсь к центру — чего: земли, Вселенной, кошмара? — к чему-то твердому и страшному, скрытому под слоями горной породы, что копятся с начала времен.
И вдруг понимаю, что на сестре та самая ночная рубашка, в которой она плавает во всех моих снах. И я смотрю на нее, смотрю только на рубашку.
Ткань начинает двигаться.
Ткань начинает двигаться, как будто под ней находится что-то живое, какое-то маленькое вертлявое животное, зверек, ворочающийся в своей постели.