Думал убить Гришку, но уж больно хорошо служит, стервец. Если так, из-за ревности, убивать неплохих офицеров, и гвардия сточится. Не будет Орлова, появится иной. Дело же не столько в Гришке. Но я стараюсь, вот правда уповаю на то, что тушу бушующую в Кате женскую тоску.
— Ты все эти годы так меня боялся, что ждал, пока Павел в лета войдет? И для него и закон принял? — спросила Екатерина после долгой паузы.
— Боялся — не то слово, скорее, предостерегался, — ответил я, посмотрел в глаза жене и спросил. — Это было зря?
Установилась новая пауза.
— Когда я с тобой познакомилась, ты был мне противен, но даже тогда я не могла думать о том, чтобы стать правительницей, мечтала, грезила, но и только. После же мне было с тобой хорошо… Давай не ворошить минулое? Как в России говорят? Кто старое помянет, тому глаз вон! — казала Екатерина и не сразу поняла какой каламбур произнесла.
Мы засмеялись. Я даже от смеха прикрыл свой единственный глаз. А после мы опробовали одну из спален в ропшинском дворце. Можно было бы еще на пару дней застрять в том месте, где меня в иной жизни убили, но уже завтра важное заседание Государственного совета.
29 июня 1762 года.
— Господа! Рад, что все в здравии! Сегодня у нас некоторое изменение. Впрочем, подобное станет правилом. На Совете будет присутствовать моя супруга, в скорости императрица, и мой сын. Считаю, что будущий император может уже начинать вникать в хитросплетения управления и политики, — сказал я и приметил две диаметрально противоположные эмоции, яркие, мощные.
Одна эмоция была радости. Это так Екатерина, даже с присущим ей исключительным артистизмом, не могла сдержаться от проявления даже не радости, но счастья.
Иная же эмоция принадлежала Павлу. Его тяготило подобное времяпровождение. Я не догадывался, а знал, что Павел Петрович не хотел даже косвенно прикасаться к делам управления империей. И это именно сейчас, раньше он бы лучился удовольствием от причастности к управлению империей, но, видимо, иные удовольствия оказались более сладостными. У него лямуры наметились.
У нас сыном, в некотором роде, конфликт. Вечная проблема отцов и детей. Я настолько хотел сделать из Павла идеального правителя, что не замечал его чаяния, эмоций. Сейчас вот натворили дел с Катей и что делать далее не знаем. Любовь то у Павла Петровича оплачена, по сути, нами.
Да, у наследника не может быть иного пути, как стать императором, но пока еще тринадцатилетний сын, больше увлечен двумя занятиями: стихи пишет и шпагой машет. Вот еще одно прибавилось, не без нашей помощи — волочиться за юбками. Признаться, вирши сына не плохи, даже весьма прилежны. Что до фехтования, так, была бы в этом мире Олимпиада, точно отправил на соревнования и, уверен, призовое место Павел мог бы занять. По крайней мере, мне с ним уже сложно фехтовать, если только не с подленькими приемами.
Недавно даже поссорились, что я предложил сыну показать свое творчество Сумарокову или Ломоносову, чтобы те откорректировали и пустили в издание. Это же неплохо для имиджа, что наследник не обделен даром. А то на фоне отца, то есть меня, прежде всего, как композитора, будущий император мог казаться тусклым. Мне наследник высказал, что я не понимаю его, что у него должно было личное пространство. Обвинил в том, что я решаю собственные проблемы пропаганды через раскрытие интимного внутреннего мира сына. «И вообще…». Вот это «вообще» не было объяснено, но звучало наиболее важным аргументом.
Я не давил в сыне личность, не порол, всегда старался объяснить. И все было хорошо, но год назад начались конфликты, в которых Павел стал позволять себе слишком много вольностей, в том числе и в присутствии иных людей. Пришлось и наказать, когда наследник позволил себе отхлестать по щекам одного из офицеров, который дежурил во дворце. Вначале я постарался узнать причину гнева, которой не оказалось, если не считать просто неважное настроение наследника, ну и то, что тот вожделенно посмотрел на пассию сына.
Вот рос же цесаревич в любви, большей, чем многие дети в этом времени. Боялся я того, что Павел станет неким сумасбродом, что его будет «ждать» табакерка. Потому и воспитывал иначе, чем того Павла Петровича, который в иной истории, может и был и умен, и даже чаще справедлив, но с кучей комплексов и придурей.
Вот ругаю, ссорюсь. А сам от такого далеко ушел, особенно в вопросе ревности? А мне сто лет!
— Начнем сегодня с обзора международных дел, — сказал я и открыл свой блокнот. — Господин Первый министр, прошу!