Когда лекция закончилась, я поспешила уйти, признательная хотя бы за то, что мне не пришлось участвовать в дискуссии.
– Мисс Славин, не могли бы вы задержаться на минуту?
Профессор Джайлс бросил эти слова в аудиторию как будто машинально, без вопросительной интонации или даже взгляда в мою сторону. Суровый, в твидовом жакете, для худощавого мужчины шестидесяти лет он обладал неожиданно глубоким, выразительным голосом. Именно из–за его голоса, как я вскоре выяснила, многие девушки находили его неотразимым и обаятельным.
– Рад вас видеть на искусстве Древней Греции. – Его глаза осмотрели комнату, убедившись, что последний студент покинул ее. – Моя семья посетила ваш концерт на прошлой неделе. Все уверены, что это триумф.
Я поблагодарила его, почувствовав облегчение от того, что причина, по которой он хотел поговорить со мной, не относится к активности на занятии. Но облегчение длилось недолго.
– Могу я спросить, что заставило вас выбрать мои занятия? Первокурсники обычно начинают с основ искусств.
– Я люблю историю искусств. А искусство Древней Греции было самым близким к моему дому.
– Дому?
– Я имею в виду мою страну, Болгарию.
– Ах, да. Прямо в сердце Восточной Европы, рядом с Грецией. – Он говорил разочарованно. – Меня никогда не перестанут удивлять музыкальные таланты таких Балканских стран, как ваша. Несущие в себе некую… тревожность. Едва уловимое волнение, уходящее в прошлое настолько, что, можно было бы сказать, оно практически в крови.
Можно было бы. Или он на самом деле это подразумевал?
Я заставила себя посмотреть ему в глаза.
– Вы слышали, как играют другие болгары?
– Да, определенно слышал. – Он взял лист бумаги и пристально на него посмотрел, как будто пытаясь извлечь что-то из глубин памяти. – Мисс Славин, я надеюсь, вы позволите мне небольшое отступление от учебного плана.
– Отступление?
– В некотором роде. Ваша первая письменная работа будет в пятницу, и я всегда оставляю ее тему открытой: выбрать греческую вазу и рассказать, какой миф, по вашему мнению, она изображает. У каждого свои предпочтения, поэтому возможность выбора помогает студентам воодушевиться. В вашем случае, однако, определенный сосуд вызывает у меня особый… могу я сказать, резонанс?
Листок опустился на стол, уже лицевой стороной ко мне. На нем оказались две фигуры, тонкие, будто вырезанные из тщательно прорисованного мультфильма: человек, держащий лиру, и человек, готовый внимать звукам.
– Ваза на витрине внизу. Вам не составит труда найти ее.
Принстонский музей искусств, ну конечно. В Болгарии было неслыханно, чтобы университет владел собственной коллекцией предметов искусства, не говоря уже о целом музее. Но опять же, со стоимостью обучения тридцать три тысячи долларов в год, с чего бы Джайлсу заставлять писать нас работы, глядя на фотографии, когда оригиналы были всего в шаге?
Я взяла у него лист. Возможно, мне стоило насторожиться. Может, мне следовало подумать над тем, что система оценивания подразумевает правила (относиться к студентам одинаково), и это «отступление» от нее не было случайностью или прихотью. Но в тот момент я убедила себя, что все было правильно: домашняя работа, относящаяся к музыке, была дана мне преподавателем, который слышал мою игру. Он восхищен моей техникой. Моим необъяснимо тревожным талантом. И чем-то еще, что бежит в моей крови, но для чего он, похоже, не смог подобрать слов.
ПИСЬМЕННАЯ РАБОТА на свободную тему вызывала смешанные чувства: она всех взбудоражила, но в то же время вызвала стресс. К середине недели обычное «Как дела?» превратилось в «Ты еще не выбрала себе вазу?» – вопрос, на который я отвечала вскользь, не упоминая тот факт, что моя ваза уже была выбрана для меня.
И не только ваза. Один древнегреческий миф не выходил у меня из головы, потому что, как сказал Джайлс, музыкальный дар Балкан уходил далеко в прошлое. Очень далеко. В нескольких часах езды от моего дома, в регионе, известном как Фракия, горы вторят эхом песне о человеке, который в легендах описывается как величайший музыкант среди живущих, «отец всех песен». Его лира, как говорили, усмиряла гнев зверей, уговаривала деревья и камни танцевать, и даже изменяла течение рек. Больше двух тысяч лет спустя люди на моей родине еще помнили историю Орфея наизусть. О его любви к Эвридике. О ее смерти от укуса змеи. О его спуске в загробный мир, чтобы вернуть ее обратно. Боги, тронутые его музыкой, согласились вернуть его жену к жизни. Но с одним условием: по дороге обратно в мир живых он не должен оборачиваться, чтобы увидеть ее.
Я могла бы легко написать требуемое количество страниц без охоты за сокровищами в подвалах музея. Но Джайлс настаивал с самого первого слайда, показанного в лекционном зале, что ни у одной фотографии нет ни единого шанса против живой глины.
Принстонская коллекция «живой глины» не пробилась на главный этаж галереи, поэтому, следуя карте, я спустилась на нижний этаж. Четверг был единственным днем недели, когда музей оставался открытым допоздна, и без четверти десять это место было пустынным. Мне хотелось побыть здесь одной и найти вазу без спешки, но сейчас я бы предпочла прийти пораньше, с другими. Здесь было слишком много тишины. Она вырастала из серых ковров и ползла по стенам, оставляя свой невидимый отпечаток на всем.
В первых двух витринах были в основном фрагменты. Разложенные в случайном порядке осколки, запертые на века в своих гробницах, застенчиво выглядывающие сквозь стекло. Я остановилась рядом с третьей витриной: в ней были целые сосуды. На них были воины, боги, герои, цари, которые были застигнуты в позах необратимого поражения или триумфа. Но изображение, которое я старалась найти, не относилось к героическим битвам. Оно относилось к музыке.
Наконец, я ее увидела – на витрине в конце, поразительно странную благодаря своей перевернутой форме, которую греки называли "псиктер" (сосуд как брюхо, никаких ручек, горлышко куда более короткое, чем ножка, будто гончар сел за круг, не отойдя от похмелья). Я приникла поближе к двум фигурам, разыгрывающим свою пьесу. Голова музыканта была грустно отклонена назад. Он отпустил лиру. Опустошенный, воздух мучительно требовал звуков. Его компаньон, все еще очарованный музыкой, поклонился, а в это время полная луна над их головами – отблески на стекле от направленного освещения – пронзала глиняно–черную ночь.
– Время без четверти девять, музей закрывается через пятнадцать минут.
Меня испугало сразу все: скользнувшая по стеклу тень, гул в конце помещения, эхо динамиков, оповещающих и просящих посетителей продвигаться к ближайшему выходу. Я осмотрелась вокруг, но никого не было. Охранник, вероятно, решил предоставить меня на оставшиеся минуты самой себе.
Я взяла с собой книгу, «Метаморфозы» Овидия, и открыла ее на том месте, где говорилось об Орфее и Эвридике. Джайлс хотел нежного волнения, но история музыканта из Фракии и того, как он увел жену у смерти, была самой волнительной из всех возможных. Живой мужчина, затерявшийся в загробном мире. Блуждающий во тьме между глухих гор и омертвевших теней, зная, что единственная ошибка может стоить ему жизни любимой женщины. Затем боги подняли ставки, и звуки шагов Эвридики начали утихать, несмотря на то, что она следовала рядом с ним, в пределах досягаемости. Обернется он или нет?
Слова на странице подкрадывались медленно, ведя мой взгляд по давно забытым ритмам:
Из пропасти крутой они держали путь,
Ступая в тишине мрачнейшей из дорог.
Их ноги от заветной поверхности земной
Всего в одной ступени, и вот уже порог.
Его окутал страх лишиться ее вновь,