Действительно, чего-то у нас тут случилось. Тетя Лида стала злой. Ребята сидели притихшие, только пялили на Любку глаза по привычке.
— Я пойду, — оказала Любка, долго прятала волосы под шлем, встала. — В субботу, если получится, заходи за мной на танцы.
— А ты лучше к нам, красавица, приходи, — вслед посоветовал Серега, — у нас тут мужчины имеются.
Когда Любка ушла, тетя Лида, видимо не сумев перебороть себя, заговорила:
— Не к тебе ведь она приходила. Нужен ты ей как петуху тросточка. А языком размахался.
— И какое твое дело, дорогая моя? Придет время, и эта ко мне придет. Только я-то зря валяться не буду. Привстану.
Ребята дружно хмыкнули, кто-то негромко произнес:
— Чихала она…
Тетя Лида торжествующе усмехнулась, а Серега, встав и по привычке машинально ощупав себя быстрыми, но осторожными прикосновениями, сказал спокойно:
— Ни ты, милая, ни они тем боле кой-чего не петрите. Тут просто подумать надо, угадать, с какого боку к ней подрулить. Как ей себя показать. Товар лицом, значит. Все они, конечно, одного хочут. Это ясно. Наукой доказано. Но хочут — по-разному. Сначала. А потом — одинаково. Самое интересное — начало. Вкусно это.
— Ну чего рты разинули? — напустилась на ребят тетя Лида. — Он вам… намахает языком-то…
Серега уже спал — так он всегда делал перед вечерним выходом, часа полтора крепчайшего сна, которому ничто не могло помешать. Можно было даже песни горланить.
— Я сам все делаю, — объяснял Серега, — засыпаю сам, сплю сам, просыпаюся, когда мне надо.
Любку я не видел недели две. В общежитии у нас снова воцарился порядок, спокойствие. Тетя Лида опять расцвела, обихаживала Серегу уже открыто, да и мы начали к этому привыкать.
Никто никогда не знает, с какой стороны приползет беда. Вот стою я около диспетчерской будки на развилке двух дорог, километрах в восьми от левого берега Камы (нефтепромысел — был на правом) и жду Любку. Она на своем «студебеккере» проехала на буровую и на обратном пути должна забрать меня.
Морозец градусов этак за сорок, и если мне придется топать пешком через Каму — там ветер и все сорок пять градусов — даже подумать об этом боюсь… Нет, я залезу в теплую кабину, буду разговаривать с Любкой, любоваться ею, а потом сразу из кабины — в столовку! Еще успею… Я не ел и не опал больше суток и, чтобы не уснуть у раскаленной печки, выхожу из будки.
И когда я уже был готов бежать обратно в тепло, на просеке показались фары «студебеккера». Большие сильные лучи то утыкались в снег, будто искали чего-то, то прыгали влево-вправо — шарили по стенам леса вдоль дороги, то вонзались в небо.
«Студебеккер» промчался мимо.
Сначала я ничего не понял. Отблески лучей растаяли в темноте, а я все стоял, не двигаясь, тупо думая о том, как же я сегодня опять останусь без еды, без курева… а вдруг меня, обессилевшего, собьет ветром на Каме?.. Я вернулся в будку, еле-еле насобирал по карманам табачных крошек на закрутку, задымил.
Почему Любка забыла обо мне? Должно быть, случилось что-то уж такое, чего она не ожидала… Можно мне было и разозлиться, я даже пробовал расшевелить в себе злость, но ничего из этого не получилось… Заспанная диспетчерша ничего, конечно, толком не знала, о том, будут или нет сегодня машины с того берега… Что же случилось?.. Я выпил кружку кипятка, уснул, сидя на топчане, уснул сладко и услышал во сне Любкин голос:
— Проснись, поехали… Ну проснись…
Мне так не хотелось просыпаться! Смущало лишь то, что я не видел сон, а лишь слышал.
— Да проснись ты!
Это Любка будила меня.
— Ты откуда? — спросил я, еще ничего не соображая.
— Уже Каму переехала, — ответила Любка, — и только тут вспомнила, что тебя не подобрала. Поехали. Психовал тут? А?
Мы влезли в кабину, Любка протянула мне три папиросины. Я мигом очнулся.
— И спичек дам, — виновато сказала она. — Мне все это добро главный инженер еще днем преподнес. Знаешь, усатый такой? Губы у него еще всегда мокрые. Хотите, говорит, мы вас на легковую переведем при конторе бурения? Нет, говорю, не желаю. А он говорит, что можно и не спрашивать, а просто приказом перевести…
Рассказывала она торопливо, многословно, повторяясь, будто лишь для того, чтобы я не расспрашивал. Я и помалкивал, затягиваясь ароматным дымом так глубоко, что кружилась голова. Папиросы были самодельные, набитые очень душистым и крепким табаком.
— А ты почему ни за кем не ухаживаешь? — вдруг спросила Любка. — Вон девчат везде сколько. И хорошие есть. И ты парень симпатичный.
— Если я парень симпатичный, — с обидой и с наконец-то вдруг появившейся злостью сказал я, — то почему тебе не нравлюсь?