На середине Камы лодку перевернуло.
Я еле втащил ставшее тяжелым тело Любки в кабину, сбегал в ближайший барак, чтобы помогли, и очнулся уже в больнице.
Мне рассказывали, что Любка в этот же день сходила к хромоногой Серафиме, изжила ребеночка, а на другой день сама явилась в милицию.
Когда ей сказали, что судить ее не будут, она куда-то уехала.
Тетя Лида навещала меня. По-моему, она больше любила Серегу. Она похоронила его и деловито сообщила мне, поседевшая, огрузлая, постаревшая, что за гробом шла одна… Каждый раз тетю Лиду за руку уводила из палаты медсестра.
И я, выйдя из больницы, сразу переехал в другое место.
Гул дальних поездов
Алле Поповой
Она пришла и оказала:
— Он уезжает сегодня. Купил два билета. Велел мне приходить на вокзал… уведи меня куда-нибудь и не отпускай. Ладно?
Ночь — на маленькой, испетлявшейся среди лугов, лесов и полей речушке, всплески рыбы, журчанье воды в гальке, пенье птиц да говор деревьев. Темнота и костер. Потом утро. Туман. Роса. Свежесть. Солнце.
Вот это я и предложил Валентине. Больше у меня ничего не было.
Она не слушала, но когда я замолчал, кивнула.
А он не любил ее и поэтому взял от нее лишь то, что можно взять от первой встречной.
Не подумайте, что он был красив или умен. Ничуть. Вообще, неправда, будто бы женщины предпочитают красивых или умных. Нет.
Женщины любят мужчин.
Кожа у Кости была темно-смуглая, почти черная; волосы ежиком; весь он был сухой, пружинистый, будто готовый к прыжку. Он приносил с собой тысячи запахов — леса, лугов, горячей земли. И если у неба есть запах, этот парень приносил с собой и его.
Наверное, Валентина была для Кости просто частью природы, которой он привык наслаждаться и и которой чувствовал себя хозяином.
Помню, сидели мы у костра — несколько километров вниз по течению от железнодорожного моста. Когда по нему проходил поезд, звуки скользили по воде и прилетали к нам.
Услышав гул впервые, Костя вздрогнул, переждал, пока не стихло, и сказал:
— Люблю жить вот так! — он палкой разворошил костер, и пламя беспорядочными языками метнулось вверх, разлетелось в стороны, с треском посыпались искры; дым и огонь пахнули мне в лицо. Я испуганно отодвинулся, протирая слезящиеся глаза, а Костя повторял, веселый и взбудораженный: — Вот так! Вот так! Черт возьми, — после молчания проговорил он, — я до сих пор не знаю, глупа природа или умна? Люди глупы — это точно. Природа наделила нас массой желаний, навыдумывала массу соблазнов. А люди напридумывали множество ограничений для удовлетворения естественных потребностей. Естественных! — многозначительно повторил он. — Я завидую, к примеру, птицам.
— Но ведь и им приходится бежать от зимы, гибнуть в пути…
— Птиц тянет на юг, и они летят. Пусть даже на верную смерть. А мы, люди, — с презрением продолжал Костя, — мы на каждом шагу ограничиваем себя, бежим от природы, давим в себе естественные желания. Того нельзя, этого нельзя, — он плюнул в костер.
Может, это была вспышка ревности — я почти закричал:
— А не завидуешь ли ты животным?
— Обязательно, — насмешливо ответил Костя, — а что? Вы, любители громких фраз и тощих истин, вы же ни черта не смыслите в живой жизни. Вы закрылись от природы стеной норм поведения и прочей белибердистикой. Вы признаете ее только потому, что не нюхали настоящей жизни. А у меня в жилах течет кровь! Понимаешь? Я живой. Почему же я должен одерживать желания, если получил их от природы?
В это время по далекому мосту проходило, видимо, два встречных поезда. Гул по реке прилетел к нам.
— Слышишь? — торжествующе опросил Костя. — Если я завтра захочу, то сяду в поезд и умчусь куда глаза глядят. И никто, и ничто не удержит меня. Ездить я не люблю, но люблю уезжать — расставаться…
— Можно разворошить палкой костер, — перебил я, чувствуя себя беспомощным, — на мгновение он будет прекрасен. А если надо сидеть у огня долгую холодную ночь? — Пламя жарко дышало мне в лицо, а за спиной были холод и темнота, страх и неожиданности. — А живешь ты на чужой счет, на чужой беде, — закончил я.
Костя вскочил. В плотной тишине голос его прозвучал подобно короткой пулеметной очереди: