Мама Надя ничего не заметила, когда пришла домой, и я — сказал:
— Посмотри. Он уверен, что на этой палочке вырастут листья. Вот сейчас, зимой.
— Нет, — ответила мама Надя, — сначала появятся почки.
— А потом мартышки, — насмешливо добавил я.
Злая пурга шуршала по окну снежной крупой.
— Ты молодец, — сказала мама Надя Леньке, — молодец, что пожалел веточку. Поставь ее на подоконник к батарее. Там тепло и светло.
Мне было неловко перед ними, хотя я действительно не серил, что сухая веточка-палочка зазеленеет, да еще зимой.
А друзья мои верили. Они каждый день меняли воду. Утром, едва проснувшись, Ленька бросался к окну.
Когда их не было в комнате, я внимательно разглядывал веточку и думал: «Эх, друзья, напрасно стараетесь…»
Как-то утром Ленька не бросился к подоконнику.
В этот день он не переменил воду в бутылке.
— Глупая ветка! — с отчаянием воскликнул Ленька. — Надо ее выбросить!
И даже мама Надя про: молчала.
Никто из нас не решался выбросить веточку.
А в окно стучалась пурга.
Приснился мне замечательный сон: будто бы наша веточка зазеленела. Проснувшись, я долго лежал, закинув руки за голову.
Ленька, как и я, шал на левом боку. Лицо у него было счастливое.
Он открыл глаза — и бросился к подоконнику.
— Спасибо, веточка, — услышал я.
Ленька осторожно взял бутылку двумя руками и поднес ко мне.
Почки на веточке набухли, лопнули, в них виднелось что-то очень светло-зеленое.
— Вот, — устало оказал Ленька, — захотел бы, так и мартышки бы выросли. Девять штук.
За окном жалобно повизгивала пурга.
Война прошла
Голосили громко, во всю силу. Ревели сидя, утираясь подолами. Стоял только однорукий Силантьев, председатель колхоза, и его коричневое лицо с выгоревшими бровями было виноватым, будто он сожалел о том, что не имеет права разреветься вот так же.
— Тише, бабы, — повторил он, — тише, дуры вы… да ладно вам. В войну не ревели, а тут… ну хватит…
После каждой его просьбы женщины на мгновенье умолкали, словно лишь для того, чтобы передохнуть, и снова начинали голосить пуще прежнего.
Лицо Силантьева из виноватого стало растерянным, потом жалобным, и наконец он крикнул, чтобы вытолкнуть из горла сухой комок слез:
— Хватит, так вашу!
Замолчали. Только Верка судорожно всхлипывала, и сильные, раскинутые в стороны груди ее при этом подпрыгивали. Сидела она отдельно от других, ревела громче всех, жалобнее, но никто не смотрел на нее.
— Верка! — Силантьев постучал по столу ребром ладони.
Верка замолчала и лишь часто вздрагивала.
Председатель обвел притихших женщин долгим взглядом, вздохнул, погладил нашивки за ранения и сказал тонким, срывающимся голосом:
— Встретим наших героев так, чтобы… — и отвернулся к окну.
— Пусти слезу-то, не держи, — посоветовала Таисья, высокая сухопарая женщина с черными тоскливыми глазами. — Свои здесь, реви.
— Придумаешь тоже, — пробормотал Силантьев. — И вам нечего реветь. Хохотать надо.
— Дак припомнилося! — тихо воскликнула Верка. — Вот и прорвалося!
— Чья бы корова мычала… — строго начала Таисья, но председатель торжественным тоном перебил:
— Встретим наших героев так, чтобы… И огурцы там разные, и капуста, ну, и сами понимаете… Доложим им, что на колхозных полях сил своих не жалели, что чести своей не роняли, что…
Верка снова взвыла, да так жалобно, что Таисья сказала почти дружелюбно:
— Всяко, в общем, бывало, а выжили… И не завтра они домой вернутся, а еще когда…
Расходились медленно, чувствуя великую потребность быть вместе, и в то же время тянуло к ребятишкам, в избы.
Верка шла за Таисьей.
Шли молча.
— И меня и его прибьет, — убежденно сказала Верка.
— Тебя-то надо бы, — сумрачно согласилась Таисья. — Гуляла когда, весело было. Теперь бока подставляй.
— От радости я, что ли?! — крикнула Верка. — Время какое было, вспомни! И есть охота было, и страшно одной-то в пустой-то избе! Голодно! Холодно! Темно! У тебя ребята, а я одна… Со страху ведь!.. Ничего, ничего, — угрожающе продолжала она, — в лесу осин много. Выберу, котора покрепче, и… — Верка замолчала, сама, видно, испугавшись своей решимости.
А шла она вразвалочку, бедра ее игриво перекатывались, будто жили сами по себе.
— Ванюшку жалко! — снова крикнула она.
— Его не тронет, — тихо возразила Таисья. — Тебе достанется. Так тебя, верно, и бить-то приятно: здоровая ты.
— Ага, ага, — вся просияв, согласилась Верка, — мягкая я… Со страху ведь я, — жалобно повторила она, — не от радости. У нас в родне гулящих не бывало. Да и чего уж слова-то выбирать! — и тоненько завсхлипывала.