Таисья шла, держа руки полусогнутыми, будто приготовившись взять ношу.
— Не я тебе судья, не меня ты боишься, не меня и уговаривай, — сказала она и свернула к своей избе.
Изба добротная, перед самой войной сложенная. Чисто в ней и пусто, и тишина здесь гулкая, даже скрип половиц режет слух.
Таисья легла на широкую лавку головой к двери, чтобы не прозевать, когда прибегут ребятишки, но заснуть не могла. Ощущение голода было привычным, она его почти не замечала, и с места ее подняло какое-то смутное незнакомое волнение.
Она умылась, переоделась в чистое, всунула разбитые ступни в брезентовые туфли, заходила по избе, будто искала чего-то.
Не сразу поняла Таисья, что это радость не дает ей покоя. Прав Силантьев: всю войну терпели; доведенные голодом иногда до отупения, жили машинально, работали, а произошла победа, и взвыли. Будто только сейчас уразумели, из какой беды выкарабкались.
Война-то далеко от этих мест была. Люди здесь если и умирали, то не часто, по одному и долго.
Не выдержала Верка, два года сытая жила. Плевали ей вслед женщины, называли не иначе как коротким, хлестким словом. Оттого и работала Верка зло, может, и побольше других. Когда родился Ванюшка, принесли ей бесценные дары — зерно, картошку, молока выписали.
Вспомнив об этом, Таисья чуть было не заревела, но пришел Силантьев.
Он ловко свернул одной рукой «козью ножку», насыпал в нее самосада. Таисья стальным бруском о кремень выбила искру на нитяной фитиль. Председатель закурил, сказал:
— Сама, конечно, понимаешь: на фронте возле каждого смерть дежурит, ну и… разве осудишь солдата? Другое дело — ваш брат в тылу… Тут это… ну, обидно солдату, когда… Ну, вот мне хорошо, я до женской части не охотник…
— От меня-то чего тебе надо?
Силантьев поперхнулся дымом и сказал:
— Испортит нам Верка праздник.
— Я ей не защита! — сурово ответила Таисья.
— Правильные твои слова, — осторожно перебил Силантьев. — Только должен я тебе доложить, что война — это не только пули, пушки да пал смертью храбрых… Ванюшка — это тоже война, тоже ранка… Ты ответь: работала Верка на совесть?
— Чего и спрашивать?
Прибежали ребятишки. Таисья умыла их, налила в миску молока, накрошила жмыха.
Потом, уложив ребятишек на полати, Таисья вышла с Силантьевым из избы.
С непривычки ноги от туфель болели, она сняла их.
— Понимаешь? — спросил председатель. — Ты не по-бабьему рассуждай, а…
— Не моя беда об чужом грехе заботиться, — оборвала Таисья, — мне спать пора. Во сне, может, щи увижу, похлебаю.
Она уходит в избу, раздевается, залезает на печь, ворочается на твердом ложе, ощущая каждый кирпич.
Дружно посапывают ребятишки — трое сынов.
Таисья спускается по лесенке, садится к окну. Давно с ней такого не случалось: хочется молчать, слушая, как бьется сердце. Даже плечами пошевелила — до того явственно вспомнила холодок, который проник под кофточку в то утро; шли тогда со Степаном вдоль реки, а уже женатые были, под сердцем у нее двое шевелились…
Заслышав под окном шаги, Таисья спросила:
— Ты, что ли?
— Я-я-я, — заголосила в ответ Верка.
— Тише ты! — прикрикнула Таисья. — Баб разбудишь. Спят бабы-то. Умыкались… Заходи давай, потолкуем…
Самое длинное мгновение
Он редко думал о смерти, но когда мысль о ней все-таки приходила в голову, желал только одного: не умереть бы весной. Ведь именно в эту пору к нему неизменно возвращались силы, он будто молодел и чувствовал биение жизни даже в кончиках пальцев своих огромных, натруженных рук, прошитых темно-синими венами.
Удивительные это были руки: некрасивые, нелепые размерами и формой, они вдруг обретали неожиданную красоту и изящество, стоило им к чему-нибудь прикоснуться, потому что к любой вещи, к любому, даже малому предмету руки эти относились с нежностью и уважением, которое знакомо лишь тем, кто на своем веку много души вложил в созидание вещей. Труд сделал его руки некрасивыми в момент покоя, труд преображал их, когда они делали дело.
И как раз весной-то он и вспоминал о смерти, вспоминал без страха, не веря, что перестанет дышать, что уйдет из этого неуютного, суматошного, очень ему дорогого мира; не верил, потому что врос в этот мир подобно глубокому корню… Ну, а если на то и пошло, лишь бы не весной!
А умер он весной.
Проснувшись по привычке рано, он сразу подивился бодрости, которой была пропитала каждая частичка его громоздкого тела, подошел к окну и толкнул створки.