— Любка, не надо… не надо… не надо…
Серега заметил, что за ним гонятся и свернул на более удобную дорогу, хотя она и вела в другую сторону. Он просто забыл, что на каждой дороге здесь впереди — подъем…
Полуторка казалась мне обреченной и жалкой.
— Не надо, Любка! — орал я, избив руки о кабину. — Не надо!
«Студебеккер» настигал полуторку, как возмездие. Любкины руки умело и твердо держали руль…
Ее не судили. Не знаю почему. Ее должны были судить хотя бы за то, что она вдребезги разбила полуторку. Разбила так, что собрать ее было невозможно. А может быть, Любку и не надо было отдавать под суд.
Серега успел выпрыгнуть из кабины и бросился бежать. Любка гналась за ним на «студебеккере» по ямам и канавам, по каким-то трубам, я несколько раз собирался выпрыгнуть из кузова, чтобы не убиться в нем.
На берегу машина так резко остановилась, что я от заднего борта пролетел вперед и головой врезался в кабину. Я чувствовал, что теряю сознание, но заставил себя встать, раскрыть глаза и — увидел: из-под капота валил пар… Серега (когда этого можно было уже не делать) отвязывал чью-то лодку, оттолкнулся ногами от берега…
На середине Камы лодку перевернуло.
Я еле втащил ставшее тяжелым тело Любки в кабину, сбегал в ближайший барак, чтобы помогли, и очнулся уже в больнице.
Мне рассказывали, что Любка в этот же день сходила к хромоногой Серафиме, изжила ребеночка, а на другой день сама явилась в милицию.
Когда ей сказали, что судить ее не будут, она куда-то уехала.
Тетя Лида навещала меня. По-моему, она больше любила Серегу. Она похоронила его и деловито сообщила мне, поседевшая, огрузлая, постаревшая, что за гробом шла одна… Каждый раз тетю Лиду за руку уводила из палаты медсестра.
И я, выйдя из больницы, сразу переехал в другое место.
Гул дальних поездов
Алле Поповой
Она пришла и оказала:
— Он уезжает сегодня. Купил два билета. Велел мне приходить на вокзал… уведи меня куда-нибудь и не отпускай. Ладно?
Ночь — на маленькой, испетлявшейся среди лугов, лесов и полей речушке, всплески рыбы, журчанье воды в гальке, пенье птиц да говор деревьев. Темнота и костер. Потом утро. Туман. Роса. Свежесть. Солнце.
Вот это я и предложил Валентине. Больше у меня ничего не было.
Она не слушала, но когда я замолчал, кивнула.
А он не любил ее и поэтому взял от нее лишь то, что можно взять от первой встречной.
Не подумайте, что он был красив или умен. Ничуть. Вообще, неправда, будто бы женщины предпочитают красивых или умных. Нет.
Женщины любят мужчин.
Кожа у Кости была темно-смуглая, почти черная; волосы ежиком; весь он был сухой, пружинистый, будто готовый к прыжку. Он приносил с собой тысячи запахов — леса, лугов, горячей земли. И если у неба есть запах, этот парень приносил с собой и его.
Наверное, Валентина была для Кости просто частью природы, которой он привык наслаждаться и и которой чувствовал себя хозяином.
Помню, сидели мы у костра — несколько километров вниз по течению от железнодорожного моста. Когда по нему проходил поезд, звуки скользили по воде и прилетали к нам.
Услышав гул впервые, Костя вздрогнул, переждал, пока не стихло, и сказал:
— Люблю жить вот так! — он палкой разворошил костер, и пламя беспорядочными языками метнулось вверх, разлетелось в стороны, с треском посыпались искры; дым и огонь пахнули мне в лицо. Я испуганно отодвинулся, протирая слезящиеся глаза, а Костя повторял, веселый и взбудораженный: — Вот так! Вот так! Черт возьми, — после молчания проговорил он, — я до сих пор не знаю, глупа природа или умна? Люди глупы — это точно. Природа наделила нас массой желаний, навыдумывала массу соблазнов. А люди напридумывали множество ограничений для удовлетворения естественных потребностей. Естественных! — многозначительно повторил он. — Я завидую, к примеру, птицам.
— Но ведь и им приходится бежать от зимы, гибнуть в пути…
— Птиц тянет на юг, и они летят. Пусть даже на верную смерть. А мы, люди, — с презрением продолжал Костя, — мы на каждом шагу ограничиваем себя, бежим от природы, давим в себе естественные желания. Того нельзя, этого нельзя, — он плюнул в костер.
Может, это была вспышка ревности — я почти закричал:
— А не завидуешь ли ты животным?
— Обязательно, — насмешливо ответил Костя, — а что? Вы, любители громких фраз и тощих истин, вы же ни черта не смыслите в живой жизни. Вы закрылись от природы стеной норм поведения и прочей белибердистикой. Вы признаете ее только потому, что не нюхали настоящей жизни. А у меня в жилах течет кровь! Понимаешь? Я живой. Почему же я должен одерживать желания, если получил их от природы?
В это время по далекому мосту проходило, видимо, два встречных поезда. Гул по реке прилетел к нам.
— Слышишь? — торжествующе опросил Костя. — Если я завтра захочу, то сяду в поезд и умчусь куда глаза глядят. И никто, и ничто не удержит меня. Ездить я не люблю, но люблю уезжать — расставаться…
— Можно разворошить палкой костер, — перебил я, чувствуя себя беспомощным, — на мгновение он будет прекрасен. А если надо сидеть у огня долгую холодную ночь? — Пламя жарко дышало мне в лицо, а за спиной были холод и темнота, страх и неожиданности. — А живешь ты на чужой счет, на чужой беде, — закончил я.
Костя вскочил. В плотной тишине голос его прозвучал подобно короткой пулеметной очереди:
— Ты вздыхаешь о ней, а я… — и он захохотал на весь лес.
Я бросился в темноту. Казалось: со всех сторон на меня идут поезда.
Валентина часто приходила ко мне помолчать. Потом я провожал ее, и у калитки она говорила:
— Спасибо.
Иногда, когда тоска бывала особенно сильной, Валентина протягивала мне руку.
Помню, пришла она вечером, сняла туфли, села на диванчик, поджав ноги. Я спросил, впервые не сдержавшись:
— Неужели у тебя нет силы воли?
Валентина ответила:
— Видимо, нет.
— Неужели ты не можешь взять себя в руки?
— Не могу.
— Неужели ты не понимаешь, что он…
— Понимаю.
— А знаешь, что в его жизни ты…
— Знаю.
— Тогда почему…
— Не знаю.
У нее был высокий гладкий лоб, почти прямые брови, большие серые глаза. Линии крупного рта четкие, будто обведенные тонким пером.
— Что же получается? — спросил я. — Выходит, что он прав?
Она пожала плечами.
— Ведь он обманул тебя, и…
Валентина перебила возмущенно:
— Он меня не обманывал! — И тихо добавила: — Он мне ничего не обещал.
— Да, но одно то, что вы стали… близки, само собой предполагает…
— А-а! — она раздраженно махнула рукой. — Все наши взгляды на жизнь не от жизненного опыта, а от рассуждений… Но ничего страшного не произошло. Просто я получила хороший урок.
Когда стемнело, Валентина встала. Я проводил ее до калитки и услышал:
— Спасибо, дружище.
Я почувствовал в себе незнакомую силу, властную, резкую, неумолимую, долго боролся с ней и — побежал.
В доме, где жили участники геологической экспедиции, горел свет. Я распахнул дверь пшиком ноги.
За столом сидело пять человек. Среди тарелок и консервных банок торчали бутылки.
Костя, сощурившись, смотрел на меня, потом протянул стакан и приказал:
— Выпей. За наши успехи.
Мне стоило больших усилий не ударить его по руке. Но я взял стакан и сказал:
— Выпью. За ваши успехи. За то, чтобы души ваши были такими же прекрасными, как ваша работа.
Странно: винные пары не бросились мне в голову.
— А почему вы считаете, что наши души нуждаются в ремонте? — спросил, недружелюбно взглянув в мою сторону, рыжий худощавый парень в красной ковбойке.
— Потому что среди вас есть мерзавец.
Ко мне подошел, пошатываясь, седой мужчина в белой майке, обтягивающей расплывшееся тело. Он произнес, положив на мое плечо тяжелую руку:
— Если это так, мы… — И я чуть не застонал от резкой боли в плече. — Но если это не так… — Я вырвался.
Мы с Костей встали.
Он усмехался.
— Ждем, — сказал кто-то.
— Слушайте, — ответил я. — Жила-была чудесная девушка. Прекрасная девушка. Умная. Чистая. Честная. Точно такая, какие вам часто снились в юности. И нет ничего удивительного в том, что я полюбил ее. Я знал, что только она может сделать меня счастливым. И вот появился он — хороший парень, не правда ли?