Хансен увидел это первым. Примерно в миле впереди нас он разглядел на снегу черную точку. Мы добрались до нее так быстро, как позволял чуть смерзшийся снег, и обнаружили обломок черной скалы величиной с корову. По крайней мере, это было все, что виднелось выше уровня льда и снега. Остальное было погребено в звездообразной яме, которую скала проделала при падении во льду и скальном фундаменте.
Одна сторона скалы была гладкой. Другая сторона представляла собой просто массу зазубренных граней. Хансен сфотографировал гладкую сторону.
Я не виню его за то, что он захотел найти еще один из черных обломков. Я также не критикую его за то, что он остановился и сфотографировал его. Будь та камера моей, я вел бы себя так же глупо. Хансен таскал нас по этой Богом забытой пустыне из снега и льда целых десять проклятых часов, охотясь за черными скалами. Мы вернулись на корабль лишь после того, как он отснял последнюю пленку. В общей сложности он получил двенадцать дюжин первоклассных негативов.
Как только Хансен очутился на борту, наши нормальные отношения возобновились. Он пришел в себя и начал подчиняться приказам — и мы благополучно, без всяких дополнительных снимков, уплыли из этого фотографического рая.
— Вы уверены, капитан Андерсон, — улыбнулась Эдит, — что ваш помощник занимается фотографией не по вашему приказанию?
— О, вполне. Тем не менее, я признаю, что Хансен держит в узде мой артистический темперамент. Иначе я расхаживал бы по Рио-де-Жанейро в бледно-лавандовых лайковых перчатках, а не топил жир на Кергелене, как добрый христианин.
— Как Хансен объяснил шторм? — спросил доктор Лейн.
— На удивление здраво. Дескать, внезапное повышение температуры над сушей привело к тому, что холодный воздух с моря устремился к вулкану и понес нас с собой.
— Узнаю в Хансене собрата, — рассмеялся доктор.
— Вы не признаете в нем собрата, когда увидите его, — мрачно предсказал капитан. — Он похож на толстую, крепко сколоченную бочку. О, вот и один из ваших мандаринов.
Дипломатичный Вонг объявил на безукоризненном английском о прибытии джентльмена по имени Оле Хансен, желавшего видеть доктора Лейна.
— Впусти его, Вонг.
Вошел Хансен — красный, как вареный рак, и напоминавший телосложением бочонок с бренди.
— Я привез фотографии, — сообщил он, будучи представлен.
— Вываливай их на стол. Пусть доктор поглядит на них сам. Они не нуждаются в объяснениях.
— Но у меня есть теория, — принялся увещевать Хансен, раскладывая на столе сотню с лишним фотографических шедевров. — Если позволите…
— Не позволю — даже не проси.
Наградив капитана возмущенным взглядом, Хансен покорно умолк. Бог знает, какие теории роились в перегретом котле его мозга! Человек менее дюжий и выдержанный давно засыпал бы окружающих тысячами гипотез. Но бочкообразный Хансен просто сидел, раздуваясь и мирно храня молчание.
Тем временем доктор Лейн с лихорадочным интересом рассматривал фотографии черных скал. Время от времени он передавал тот или другой снимок Эдит, коротко произнося: «Вгляни-ка на это». Все фотографии изображали гладкую черную поверхность, нередко испещренную глубокими трещинами — следами яростного взрыва, оторвавшего ее от материнской породы — и густо покрытую высеченными в камне пиктограммами.
— Вызови Дрейка, — распорядился доктор, просмотрев половину фотографий. — Скажи ему, что мы столкнулись с загадкой, по сравнению с которой его боливийские надписи покажутся детским лепетом.
Переговорив с Дрейком, Эдит положила телефонную трубку и заверила, что тот спешит со всех ног.
— Капитан Андерсон, — произнес доктор, вставая, — я с вами и готов вложить в дело все свободные средства. Нефть можете оставить себе — я возьму остальное. Это куда ценнее нефти.
Худощавый и долговязый Дрейк ворвался в кабинет без шляпы, задыхаясь, с растрепанными волосами.
Эдит встретила его аплодисментами и смехом.
— Где ты позабыл галстук и носки, Джон?
Дрейк прорычал что-то невнятное. Телефонный звонок оторвал его от размышлений о древностях Южной Америки, и впопыхах он забыл привести себя в порядок. Эффектные неглиже на публике были его специальностью. Еще десять лет холостяцкой свободы, и он мог превратиться в идеального рассеянного профессора, какие часто мелькают на киноэкранах и в юмористических журналах, но очень редко встречаются в деловой атмосфере настоящих университетов. Дрейк был одним из таких чрезвычайно редких исключений. Подобно многим другим смертным, страдающим тем же недостатком, Дрейк всегда с негодованием отвергал намеки на то, что он чем-то отличается от других людей. Только повторяющиеся наглядные доказательства, о которых он быстро забывал, убеждали его, что он был ходячим анекдотом. Эдит относилась к этому восторженному эмбриону немного обывательски. Ей следовало бы поощрять его ради искусства. Право, было бы жаль лишить его всех уникальных качеств и заставить играть идиотскую роль практичного человека. И какова была бы чистая выгода от ее материнских усилий? К тридцати пяти Дрейк стал бы внешне похож на любого обычного ученого — за исключением, конечно, профессиональных шарлатанов — и сделался бы совершенно неотличим от любого администратора универсального магазина или банковского кассира.