Они оба усмехнулись шутке и вернулись к разглядыванию икон, в коих каждый видел свое.
В памяти Алексея всплыл лик, виденный им вчера в местной церкви Серафима Саровского. Тогда Алексей Васильевич заскочил в церквушку, потому что давно обещал отцу. Сам бы не пошёл.
Там все было устроено необычно, хотя… с чем сравнишь, когда впервые являешься в храм? И только он подумал, войдя туда, что церковь – место слёз для пожилых людей, как услышал за спиною всхлипы, обернулся – молодая девочка лет двадцати с небольшим тихо жаловалась иконе.
Икона в ответ глядела ликом благообразного старика – всего собою белого, согбенного, опирающегося на топор.
– И что теперь будет, что дальше, батюшка. Неужели это всё? – расслышал Алексей в её бормотании и снова глянул на икону, надписанную, как «Святой прп. Серафим Саровский».
«Что дальше…» мысленно повторил за нею Алексей и почувствовал, как обида подступает к грудине и давит сердце, и без того истерзанное былым. Старец же смотрел на него тепло, отчего Алексей Васильевич почувствовал, как тает в его душе защитный холод. «Не надо меня жалеть!» Он упёрся мыслью в свой шестидесятый день рождения, и пред его умом пронеслась вереница картинок, как в том пухлом конверте с отцовскими фотографиями – детство, военное училище, жена, сын, служба, Дальний Восток, болезненный развод, Новосибирск, командировка – будь она неладна! Потом одиночество, пенсия, пустота… Пус-то-та-а! Пустота.
«Неужели это всё?» – мысленно обратился он к Серафиму, но тот только стоял, оперевшись о топорище, и смотрел молча.
Теперь же Алексей сидел у постели больного отца, всматривался в темноту душной комнаты или бессмысленно глядел на закрытое ставнями окно, на безнадежность белого мотылька, слушал тишину и молчал ни о чем, горько перекладывая даты в своей памяти. А ведь и впрямь уже всё. Шестьдесят.
К обеду за столом собралась вся семья – Алексей Васильевич с сыном Владленом и внуком Серёнькой, двое Алексеевых братьев с жёнами и сыновьями – Алексеевыми племянниками да их жёнками. Поздравляли Алексеюшку с юбилеем, дарили безделушки, наливали и закусывали, благодарили, что приехал издалека, чтобы отпраздновать дома, в кругу близких и родных и навестил болящего отца.
К середине застолья шум голосов и бряцанье посуды внезапно умолкли: в гостиную вошёл дед. Начисто выбритый, светлый, чуть ли не прозрачный, как восковая свеча, но с распрямленной спиной. И так ровен и твёрд, будто даже ростом выше и прожитого сбросил лет двадцать, не меньше. Знающие, как смерть послабляет свою хватку, когда входит уж в самый дом, и от того смертельно-болящие получают в последние часы облегчение, видя деда почти здоровым, ахнули. Незнающие обнадёжились, глядели на деда с радостью.
Любили его.
Теперь же глаза дедовы улыбались, и казалось, что он знает какую-то великую тайну, какое-то громадное, ему одному известно счастие – взрослому, любящему родителю, с улыбкой глядящему на игры своих детишек.
Бабы бросились сердобольно его подхватывать, уговаривая вернуться в постель, но он отстранил их, воссел в заглавие и молча всех оглядел.
– Спасибо вам, мои дорогухонькие, – зачем-то поблагодарил он собравшихся не ради него. Голос его уже выровнялся, хотя всё ещё тонковато сипел. – Светло-то у вас тут, по-людски. Серёнька, это когда ж ты так вырос-то? Правнуки растут быстрее внуков… Эх-ма… Женился уж? – обратился он к правнуку.
Серёнька грустно улыбнулся:
– Да, женился. Ждём ребёнка.
– А где же твоя жена? – прадед ещё раз обежал взглядом родню.
– Да она в роддоме, – он ткнул вилкой картошку на своей тарелке, наскрёб на ней полосок, вроде того, как детишки украшают песочные «тортики». Видно, желал через то затянуть время, да ускользнуть от разговора. Но прадед никуда не торопился, пришлось уточнить. – Да мы… Разводимся.
– Что же это? Эх… А что дальше-то?
Серёнька исподлобья глянул на своего отца – Алексеева сына Владлена, сорокалетнего сухонького, но юркого, суетливого мужичка.
– А дальше… Мирим их! Да там и причины нету никакой, только одно баловство. Милые бранятся, – Владлен смотрел на деда виновато. Сам-то он жену потерял, Серёнькину мать, развёлся. По своей вине и без особой причины. А теперь… поди верни. Жизнь сызнова не пережить.
– Всё им не то, да не так. Молодые, – вздохнул Алексей Васильевич, махнул рукой и тоже глянул на внука. Тот вжался в плечи – поди ж тут, похрабрись, когда на тебя пеняет отец, дед и прадед, и все своими строгими глазами смотрят разом, молчат и ждут ответа, хотя вопроса-то и не задали никакого.
К концу обеда дед ослабел, со всеми пообнялся, каждого благословил к терпению, а детишек, какие суетились промеж взрослой компании, потискал без пожеланий и наставлений. Так, для радости.