Самое шкловское [сборник]

Один некогда замечательный писатель (будем условно называть его «учитель танцев Раздватрис в новых условиях»), великий и горький грешник русской литературы, каждая новая книга которого зачеркивала старую его книгу, улыбающийся человек, повисший между ложью и полуправдой, понимающе покачивал головой.

Пили чай.

Этот человек считает, что время всегда право: когда совершает ошибки и когда признает их. ‹…›

— В годы культа, — рассказывал улыбающийся человек, — бывали случаи, когда в издательстве заставляли писать, что Россия родина слонов. Ну, вы же понимаете, — это не дискуссионно. Такие вещи не обсуждаются. Одиссей не выбирал, приставать или не приставать к острову Кирки. Многие писали: «Россия — родина слонов». А я почти без подготовки возмутился. Я сломал стул. Я пошел. Я заявил: «Вы ничего не понимаете. Россия — родина мамонтов!» Писатель не может работать по указке. Он не может всегда соглашаться.

Лев Озеров, «Шкловский» (1994)

Он входит в вашу квартиру шумно,
Вращаясь вокруг своей оси,
Улыбчиво и задиристо,
Улыбаются его губы,
Улыбается его затылок.
Он предлагает руку,
Удивительно мягкую руку,
Которая дергает вашу
Книзу, как старый звонок
На проволоке, — теперь
О таких звонках позабыли.
Мягкость и резкость.
Угол шара.
Он осматривает квартиру,
И слово подрагивает на губах,
Но он не спешит, — иначе
Может сильно обидеть.
Наконец его прорывает:
— У вас уже нет кровати,
С чем вас и поздравляю,
Ее заменила койка,
С чем вас и поздравляю.
От удобств отказаться можно,
Нельзя отказаться от книг,
Придется убрать койку,
На очереди гамак,
С чем вас и поздравляю…
На минуту он умолкает.
Потом с новой силой
Он на меня наступает:
— Гамак! Но давайте подумаем,

Стоп-кадры шли один за другим.
Потом Шкловский махнул рукой,
Подошел к книжному шкафу
И заскользил по корешкам.
У него, как у Будды, шестнадцать рук,
Протянутых к полкам.
Он вылавливает ту книгу,
Которая ему очень нужна,
Он открывает ее там,
Где есть нужная фраза,
И она тут же входит
В его монолог, словно
Не он ее выловил, а она
Годами этого дожидалась,
И наконец-то обрадовалась.
Он умеет все сочетать,
Его мир сочетаем.
Его мир разумно смонтирован.
Цитаты его льнут друг к другу,
Он не доверяет им
И одну за другой
Закрывает книги.

Шкловский уходит
Так же внезапно,
Как и пришел, —
Шумно вращаясь вокруг оси,
Улыбчиво и задиристо.
Через час звонит:
— Надо договорить, приходите.
Прихожу, он сидит
С тростью в углу
И — «простите, я занят» —
Додиктовывает жене
(Одной из трех сестер Суок —
Серафиме Густавовне)
Очередную статью —
Сто строк.
Этой статье в затылок
Другая уже дышит,
Один абзац скользит, как обмылок,
Другой сам себя пишет.
Додиктовал, встает и ходит
По комнатной диагонали,
Так энергично ходит, будто
Готовится к метанию ядра
Или к бегу на сто метров.
Быстро утихает,
Садится рядом,
Трет знаменитую лысину
Мягкой своей ладонью.
— Я, знаете, осуществился
На семь с половиной процентов,
А был задуман (пауза)
На все сто двадцать.
О, как мне было больно
Услышать это.
Я так пожалел
Это бедное семь с половиной.
— Что вы! — пытаюсь ему возразить.
Что вы, Виктор Борисович!
Вы здоровы?
Я подхожу — не к полке,
А к стене его книг.
— Это успел написать
Один человек — вы.
Здорово поработал!
Промельк улыбки и — снова:
— Я себя вижу лучше,
Во мне осталось то,
Что не видно вам.
Странно сложилась жизнь:
Семь с половиной процентов
Грандиозно задуманной жизни.
Он ходил вокруг «гениально»,
Но позволял себе «грандиозно»,
«Огромно» и в этом же роде.

Он говорит о жизни.
Сегодня он предлагает
Новый, по счету девятый,
Вариант своего участия
В Октябрьском перевороте.
(Он возвращается к этому часто
И без сожаления вроде,
Но это его терзает.)
Вариант с автомобилем
Гетмана Скоропадского,
Засахаренного Шкловским.
Он рвется в историю, впрочем,
Устает от воодушевления,
От пристальности,
И — умолкает.
Потом встает, плотно закрывает дверь и — тихо,
Прямо мне в ухо:
— В 21-м или 22-м
Горький сказал мне грустно,
Что Ленин ему доверил:
«Эксперимент не удался».
Я оценил доверие Шкловского
И молча ему поклонился.
И оба мы замолчали.
Без слов приложил он
Палец ко рту