- Думаешь? – с сомнением ответил капитан наёмников. – Он, конечно, не воплощает собой христианское всепрощение, но страшно не любит пачкать стены и пол. Впрочем, лишь бы он натешился, наконец, и позволил мне увезти свою добычу с собой. По сути, мы сделали то, ради чего нас позвали, нам здесь совершенно незачем оставаться.
- Нет уж, дорогой друг, хоть я, в отличии от тебя, связан некоторыми своими обязательствами, я с большим интересом останусь и досмотрю это представление. Есть у меня подозрение, что здесь можно ухватить куш пожирнее смазливой девицы.
- Но-но, – с дурашливой укоризной произнес де Баже, – ты говоришь о будущей госпоже де Баже, владелице нашего родового гнезда, правда, боюсь, что без ее денег это гнездо будет шататься на веточке!
Он, видимо, произнес эти слова громче, чем требовалось. Томас, и без того донельзя рассерженный пленом, судьбою дочери и собственным положением, вспыхнул, как греческий огонь.
- Ах ты мерзавец! – громко вскричал он, пытаясь броситься на сэра Этьена, и лишь цепи помешали ему сделать это. Стражники, ожидавшие чего- то подобного, повисли на них, и почтенного землевладельца дёрнуло назад.
- Чудовище, нелюдь, грязный демон, фальшивый рыцарь, выродок обезьяны! – орал что было сил саксонец, не оставляя попыток добраться-таки до объекта своей ненависти. – Да чтоб тебя разорвало, чтоб кишки вытекли у тебя из чрева, чтоб твоими костями подавился дракон! О, дайте мне только волю и я оторву тебе парные органы, а в дыры засуну колокольчик,чтоб слышно было издалека, что идёт ублюдок и подлец!
Де Макон с интересом следил за происходящим.
- Однако, какие изощренные проклятия! Право, мне стоит позвать своего писаря. Ах, да, он уж год, как помер от срамной болезни. Друг Амори, не сослужишь ли мне службу, записывая то, что вопит этот неотесанный чурбан? Я буду требовать зачитывать мне это на ночь, вместо Библии!
- Право же, – подхватил храмовник, – я и сам услышал парочку новых выражений. – - Охотно запишу тебе все, что он скажет далее.
- Исказилось понятие прекрасного,
притупилась чувствительность зрителя!(“Не покидай”, “Песня бродячих актеров”)- внезапно заорал Хамон.
Барон нахмурился.
- Заткните-ка рот этому болвану! – приказал он слугам.
Те поспешили выполнить приказание господина, несмотря на то, что оруженосец вертелся, как угорь, не переставая орать:
- Оборвали все струны и морду набили.
Ну и пусть – все равно вам меня не сломить!(Тэм Гринхилл, “Пленный менестрель”).
- Да держите же вы этого сбрендившего! – сердился здоровяк, в то время как Хамон, отбегая подальше, пел:
- Трепещите враги: я уже начинаю,
буду песни орать я всю ночь напролет.
Краем глаза чего-то не то замечаю...
Отойди от меня с этим кляпом, урод!!!(с) – наконец, и его успокоили, засунув ему в рот грязную тряпку, хотя некоторое время после шут ещё мычал, страшно вращая глазами.
- Так, вот и разобрались с ненормальным оруженосцем. Явно в Палестине твоего слугу, Осберт, покусал бешеный шакал. Или на него его величество так повлиял! – барон громко рассмеялся своей же шутке.
Его слуги разошлись по углам, потирая синяки и ссадины, а один явно вывихнул челюсть.
Пока челядь гонялась за Хамоном, Томас Рокингемский ещё некоторое время вдохновенно бранился, причем в ход пошёл уже и арабский (“И откуда только выучил, смотри-ка, цветистее некуда” мелькнуло в мозгу у Сен Клера), и латынь – словом, пока почтенный землевладелец не охрип, он не замолчал.
Сообразив, что пленник выдохся, барон снова обратился к нему.
- Что дружок, раз уж ты связан, то дал волю своему языку? Смотри-ка, экую проповедь ты мне прочитал! Напоминаю, однако, что сегодня не воскресенье, а здесь – не церковь. Так вот, Томас Рокингемский, да будет тебе известно, что, хотя ты знатно позабавил меня, я не буду столь снисходительным и милым, как прежде. Ты, твоя перезрелая дочка и ваши тупые свинопасы, по недосмотру именуемые вами “слугами”, теперь принадлежите мне, со всеми потрохами. И я не уступлю ни пяди своего законного выкупа. Сколько ты сможешь отвалить за себя звонких золотых монет? Слуг мы посчитаем отдельно.
- Шестьсот золотых – прошипел землевладелец, сообразив, что переговоры уже начались.
- Низковато ты себя ценишь, ну да ладно, я не столь щепетилен. Но где же твоя набожность, сакс?! Надо бы добавить, дабы славный рыцарь Храма Сионского мог употребить твои деньги на богоугодные дела! – с этими словами де Макон обернулся к сэру Амори, который изобразил самое елейное выражение лица.
Саксонец побагровел ещё больше, хотя уж и казалось, что дальше некуда.
- Чтоб вас всех…- опять начал он, но тут же взял себя в руки и обречённо согласился ещё на триста золотых.
- Отлично. Теперь, что касается твоей челяди, мы не станем обижать их слишком низкой ценой. Скажем, по пятьдесят золотых на человека; идёт?
Томас только рукой махнул, мол, “пропадай моя телега, все четыре колеса”. Но тут же беспокойство отразилось на его лице, и он обратился к хозяину замка, негодующие шипя:
- А что же насчёт моей дочери? За какую цену я смогу вернуть её?
- Дочери? – притворно удивился здоровяк, – О чем ты, Томас? Я был уверен, что тебе отлично известно, что твоя дочь – больше не твоя забота. Она выйдет за Этьена де Баже, храброго и удачливого капитана наёмников, и будет жить с ним, как оно, а, да “В радости и в горести, в болезни и здравии”, чего-то там траляля-ля-ля, ммм… “Пока смерть не разлучит вас”... То есть, их. Ты сможешь попрощаться с ней, когда за тебя внесут выкуп. Кстати, кого из слуг ты собираешься отправить за ним? Мы дадим ему хорошую охрану, чтоб никакие разбойники не отняли у бедняги нашу законную добычу!
Будничность, с которой барон решил судьбу его дочери, так легкомысленно относясь к чужим предпочтениям, на миг лишила Томаса дара речи. Он не был слишком уж знаком с де Маконом, да, признаться, и не стремился к тому, справедливо полагая его жестоким, жадным и бессердечным человеком.
Но то, что произошло сейчас, не укладывалось ни в какие рамки. Законы были полностью на стороне землевладельца, поэтому он, нимало не колеблясь, пообещал, что будет жаловаться принцу Иоанну.
Барон, кстати, отлично сознавал, что пленник прав – такое поведение со его, де Макона, стороны и впрямь сурово каралось законом. Если, конечно, возможно было доказать преступление. Тем не менее он гнул свою линию.
- Ты можешь жаловаться на меня хоть папе Римскому, хоть господу Богу, хоть всем святым в моей часовне, имён которых я уж и не упомню. И вообще, я не понимаю, чего ты упрямишься? Взгляни на этого доблестного рыцаря, он молод, дамы считают его привлекательным, знатен. Уж о большем твоя дочь, которая, кстати, скоро выйдет из брачного возраста, и мечтать не может. – он повернулся к сэру Этьену, с усмешкой наблюдавшему за происходящим.
В самом деле, для вас честью должен быть тот факт, что я вообще изволил обратить внимание на вашу девицу – смею надеяться, она ещё девица? И она весьма хороша собой, а уж за приданным для единственного дитя вы, я надеюсь, не поскупитесь. Конечно, у нее есть некоторые недостатки, и все благодаря вашему воспитанию. Скажите мне, сударь, – он обратился к несчастному отцу, который даже не находил слов, чтоб ответить, – За каким дьяволом ваши попы научили ее читать? Вы хоть понимаете,что слабый разум женщины не в силах вынести этой ноши?! Кроме того, какой мужчина потерпит рядом с собой супругу, которая может написать письмо сама, следовательно, за ней и проследить-то нельзя?!
Окружающие аж притихли в ответ на столь неожиданную сентенцию. Для тех времён была нормой всеобщая безграмотность, даже среди аристократов. Сэр Осберт сморщился, как будто раскусил гнилой фрукт. Однако, он быстро овладел собой и с неподдельным удивлением воскликнул:
- Но сударь, и вправду, зачем вам это понадобилось?
- На этот вопрос могу ответить я, – спокойно сказал тамплиер, слушавший беседу со скучающим видом.