Так начались три года московской, русской, советской жизни, исполненной событий (и невзгод), но в целом настолько необычайной, что от нее остались, несмотря на множество неурядиц, самые теплые воспоминания, которых хватило бы на целую книгу. В своих воспоминаниях Веэс останавливается лишь на некоторых существенных моментах.
Самой яркой и насыщенной стороной тех трех московских лет было его участие в культурной, особенно литературно-художественной жизни города в самый интенсивный период оттепели (1958-1961) благодаря дружбе, сложившейся с «прогрессистами», близкими «Новому миру», что не мешало иметь отношения с официальными организациями - Союзом писателей, например, который в то время тоже не был чужд «оттепели» и роль свирепого стража порядка брал на себя только в крайних случаях, вроде дела Пастернака. В одной из статей в Contemporaneo Веэс писал, что напрасно Союз писателей гонит в дверь молодые литературные силы, которые неудержимо вернутся обратно через окно. Секретарь Союза писателей Алексей Сурков - когда-то «пролетарский» поэт, затем соцреалист - человек жесткий, но остроумный - однажды показал Веэсу на окно своего кабинета и сказал со смехом: «Вот окно, через которое вернутся выгнанные в дверь молодые литературные силы».
Это был период эйфории и больших ожиданий, но многие смотрели на вещи реально, без розового оптимизма. Одним из них был Виктор Некрасов, чью повесть «В родном городе» Веэс «открыл» и перевел для издательства «Эйнауди» еще в 1955 году. Он подружился с Некрасовым, и эта дружба продолжалась во время его парижского изгнания, в пору диссидентства.
Воскресить в памяти мир, в который Веэс, как мало кто из иностранцев, вошел таким естественным образом, не входит в скупые и однолинейные задачи «автопортрета». Но по крайней мере один эпизод Веэс хотел бы привести, потому что именно благодаря ему он понял, к каким внутренним драмам приводило существование в таком режиме, как советский: сия чаша не миновала даже тех, кто принимал его как историческую необходимость.
Борис Слуцкий не входил в число «молодых поэтов» - как Евтушенко и Вознесенский, с которыми Веэс дружил (особенно с первым). Слуцкий воевал, его утверждение как поэта совпало с расцветом поэзии оттепельного периода, и он, будучи человеком зрелым и чуждым своего рода «богемности» молодых писателей, стал для Веэса другом-наставником, помогавшим ему понять существенные аспекты советского мира, например, всесилие Партии и Государства во всех его жизненных механизмах. Слуцкий был коммунистом и с доброжелательным скептицизмом выслушивал наивные заявления Веэса (за которые тому было потом даже стыдно) относительно возможности демократического коммунизма в Италии: «У нас не вышло, может, у вас получится», - сказал он, скорее из вежливости по отношению к Веэсу, чем по убежденности.
Когда после выхода в свет «Доктора Живаго» и присуждения Пастернаку Нобелевской премии, в советской печати по заведенному ритуалу началась травля поэта, и возглавивший компанию Союз писателей устроил собрание-судилище, на котором советские писатели должны были предать Пастернака анафеме. Писателям, верным режиму, это ничего не стоило, поскольку было вопросом рутины, к чему они привыкли за десятилетия сталинской практики. Но для тех советских писателей, которые совсем не были настроены «антисоветски», а просто не входили в категорию холуев власти и верили, что после 1956 года началась какая-то новая жизнь, - для них вызов на это собрание был драмой. Некоторые из них под разными предлогами уклонились от участия в нем и не опозорили себя швырянием грязи в поэта, который к тому же был их кумиром, но Слуцкий был вынужден участвовать в этой вакханалии надругательств и выстрелил по мишени, пусть и с некоторой долей сдержанности. Когда несколько дней спустя Веэс по обыкновению встретился со Слуцким, тот был в жалком состоянии, как будто стыдился своего поступка перед молодым иностранцем, с которым у него установились отношения полного доверия. Правда, и до этого выступления Слуцкий считал «Доктора Живаго» слабым романом, но речь на том собрании шла совсем не о литературной критике. Движимый искренним порывом, Веэс даже пытался оправдать поступок своего друга, чтобы восстановить равновесие в их отношениях и не бередить его чувства «вины», которую другие коллеги Слуцкого не скоро ему простили. Но эта история глубоко задела Веэса, считавшего личную независимость самым ценным, что только может быть, и поэтому он часто задавался вопросом, а как бы он сам повел себя в сходной ситуации, будь подданным режима, подобного советскому? И отвечал себе: нет, не поддался бы. А вот была ли это настоящая уверенность?