В этом вопросе все ошиблись, и в России, и в Европе.
Сам Фридрих Великий ошибся. Он боялся возобновления войны с ним в союзе с Австрией, как было при Елизавете.
Государыня тотчас поняла и решила, что войны никакой, ни с кем, и ни за кого, предпринимать не след — а надо заняться внутренними делами. Но и тут, с Европой, — надо было хитрить и оттянуть время.
А внутри России цвели и процветали разорительные откупа на всё... Все были откупщиками и наживались, разоряя государство. Даже граф Шувалов имел откупа: таможенный, лесной, военный и разные другие.
Повсеместное лихоимство во всех коллегиях и канцеляриях Империи побудило немедленно издать указ и сказать в нём прямо:
"Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло: ищет ли кто места — платить; защищается ли кто от клеветы — обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто — все происки свои хитрые подкрепляет дарами.
Напротив того: многие судящие, освящённое своё место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают, вменяя себе вверенное от нас звание судьи бескорыстного и нелицеприятного, за пожалованный будто им доход в поправление дома своего, а не за службу, приносимую Богу, нам и отечеству; и мздоприимством богомерзким претворяют клевету в праведный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого — нищим".
Наконец на всех заводах и фабриках между приписными крестьянами, которых вербовали из всякого отребья, из беглых и из каторжных, — были бунты, захватывавшие две большие губернии — Казанскую и Оренбургскую и почти всю Волгу.
Надо было принять строгие, даже крутые меры.
Надо было подождать и оттянуть время.
И государыня, в этих двух горницах, которые заняла для себя одной в палатах села Петровского, уныла склонив голову на грудь, часто, по целым часам бродила взад и вперёд, или становилась у окна и, задумчиво глядя в сад с осенней жёлтой листвой, бессознательно разглядывала полуголые стволы и ветви деревьев. Все давно, ещё в Петербурге, заметили перемену в ней. Красавица, 33 лет, сильная, пользующаяся цветущим здоровьем за последнее время сильно похудела, стала рассеяннее, часто задумывалась, даже при посторонних, даже на больших приёмах.
— Трудно! Трудно! Трудно! — будто тайный голос постоянно, день и ночь нашёптывал ей.
Но если Россия не надеялась на неё, если Европа не верила в неё — если приближённые, даже друзья, глупо и слепо хотели видеть в ней свою, которая должна с ними поделиться всем, что они ей дали — то, по счастью, "нечто" в ней самой говорило ей:
— Верь в себя. Не даром двадцать лет тому назад, почти ребёнком вступив в пределы этой чуждой страны — ты отреклась от родины и сердцем, и душой, и даже помыслами. А все силы и мечты свои посвятила новой родине. А узнав её короче, полюбив её, — поклялась, что когда-нибудь будешь самовластной обладательницей этой громадной Империи.
Да. Если бы в эти дни кто-нибудь предложил, или, провидя будущее, сказал бы, что Екатерина II процарствует не год, не два, а 34 года и назовётся потомством "Великою" — то самый умный государственный муж Европы тех дней — король Фридрих прусский, тоже Великий, — рассмеялся бы на это предположение или предсказание.
Через тридцать лет, другой посланник писал своему правительству:
"Русская императрица может по праву сказать, не в силу самообольщения, а на основании действительных фактов: L'étât — c'est moi!!"
XII
В тот день, когда сержант Борщёв встретился у Тверских ворот с "рябчиком» Хрущёвым, вечером, на Плющихе, в офицерской квартире, адрес которой дал Борщёв, поздно светился огонь в окнах и было шумно и тесно.
Против дома, среди поляны, пыльной, изрытой колёсами и копытами лошадей, с желтеющей осенней травой только по краям около домиков — несколько солдат сидели на земле и на колоде, держа под уздцы трёх офицерских лошадей. Вокруг них собрались мальчишки, бабы и человек с десяток мещан. Посреди всех, ближе к солдатам, сначала стоял, а затем присел на колоду около унтера — пономарь ближайшей церкви.
Унтер-измайловец рассказывал...
Всё молчало и слушало, изредка только переспрашивая непонятое или охая от удивления, а то просто от удовольствия.
Унтер Коньков подробно рассказывал то, что ему здесь в Москве приходилось уже повторять чуть не в сотый раз. Он описывал в лицах, как царица приехала к ним в казармы накануне Петрова дня, как полк всем начальством и со священником во главе высыпал к "матушке" навстречу и тут же присягнул ей, а затем проводил с криками "ура!" в казармы семёновского полка, а там в Казанский собор.