"Чего бродит тут? Шатун! подумал Борщёв, заметив прохожего. Куда в Москве зевак больше, чем у нас. И мы сами-то им в диковину".
И он снова задумался.
Тот же прохожий мещанин, чрез несколько минут, опять появился около дома, но на этот раз ему попался на встречу солдат-денщик и он остановил его вопросом:
— Вы ведь питерские будете?
— Да. Измайловского полку.
— Так, так. Тут офицеры ваши стоят! — указал он на освещённый дом.
— Да. Наши господа. Гурьевы, да Хрущёвы... Да ещё Борщёв — господин, с ними же, кортомит у них.
— А что, служивый, коли время свободное, пойти бы нам вот тут к Еремеичу. Мигом дойдём. Я денег прихватил. Покалякаем.
— Что же? Отчего же... Можно! — согласился солдат, обрадовавшись внезапному случаю выпить у кабатчика Плющихи, Еремеича. — Конькова позвать тоже? Нашего унтера? Вы его знаете?
— Ладно. Зови. Деньги есть... Что ж! Я вас, питерских, по-нашему московскому угощать буду.
— Он всё это рассказать может вам, про разные наши дела. Как в Петров день отличились для царицы новейшей!.. — хвастался солдат-денщик.
Чрез десять минут унтер, солдат и прохожий были уже в кабаке, но словоохотливый рассказчик Коньков должен был поневоле рассказывать совсем другое. Пригласивший их к Еремеичу, мещанин по виду, черномазый и востроносый, но красивый, с большими чёрными глазами, смахивавший на цыгана, расспрашивал всё об офицерах, живших в доме на поляне. Более всех интересовался новый знакомый именно сержантом Борщёвым.
— Славный барин! Горячий, но добрый! — заговорил унтер и затем, по своей словоохотливости, тотчас стал рассказывать всё, что знал про жизнь сержанта в Петербурге, у которого там в денщиках служил его кум. Только раз перебил его незнакомец и по-пустому.
— А скучает, говоришь? Тоска у него? Верно ли?
— Да. За эвтот год, страсть, скучает!.. Прежде дым коромыслом пущал, караулы разбивал... А вот за зиму и за лето всё тих, словно ребёнок. Знать с глазу, либо заботы какие...
Чрез час новые знакомые простились. Солдаты, сильно во хмелю, пошли домой к домику на поляну, а черномазый незнакомец, почти не пивший, или пивший только для виду, быстро зашагал по направлению к Китай-городу.
А на Лубянке, в то же самое время, в спальне княжны происходили нечто необычное. Девушка раздевалась, чтобы ложиться спать, но мамушка всё выходила из горницы по её приказанию и ворочалась опять с теми же словами:
— Нет ещё...
Уже раз семь выслала её княжна справиться, пришёл ли Прохор. Было уже десять часов, а верного татарина всё не было. Княжна уже начинала волноваться. Красивые глаза, которые недавно так "прыгали" за ужином, что выдали отцу её тайную тревогу, — теперь глядели грустно и, казалось, немного нужно было им, чтобы наполниться слезами. Но уже не слезами радости.
— Солёнушка, посмотри опять! — жалобно проговорила чуть не в десятый раз Анюта.
— Да ведь наказано мной, говорю, девушкам, как придёт — доложить, уверяла мамка.
— Посмотри!
Прасковья, пожимая плечами, хотела опять идти, но вошла молодая горничная Павла и объявила:
— Прохор вас зачем-то спрашивает.
Мамка вышла, а княжна, уже лежавшая на постели, нервно поднялась, села и затем, повернувшись, спустила свои маленькие голые ножки с кровати. Глаза её блестели, устремлённые на дверь. Несколько минут показались ей вечностью.
Когда на пороге вновь появилась мамушка, то княжна чуть не вздрогнула и выговорила страстным шёпотом:
— Ну?
— Ну, ничего. Славу Богу! Приехал тому два дня...
Княжна закрыла лицо руками от избытка чувства.
— Завтра к нам стало быть будет. Обо всём расспрашивал Ахмет двух его солдат... Сказывают они, что их барин чуть не помирал с тоски в Питере.
— Да верно ли? Верно ли, мамушка? — воскликнула Анюта, опуская руки на колени, как бы в изнеможении.
— Его же солдаты. Видят! Сказывали: тоска его заела.
— Бедный мой... — прошептала девушка едва слышно, одними губами, и всё лицо её понемногу зарделось и горело нежным румянцем.
Забыв, что она босиком, княжна сползла с кровати и хотела уже пойти бродить по горнице от волнения.
— Что вы это! застудитесь, — заворчала на дитятко Прасковья. — Ложитесь. Ляжьте. А то сказывать не буду ничего.
— Ну, говори, говори... Всё... Всё!..
Княжна послушно улеглась. Мамушка стала говорить, но всё ею повествуемое было повторение на разные лады одного и того же, уже сказанного вначале. "Приехал! Помнит! Любит, коли тоскует. Наверно завтра будет". Раз, сто заставляла княжна мамку повторить себе то же самое: