— Завтра будет? Наверное!.. Вежливость того требует. Верно. В полдень. К обеду будет. Утром!
— Ах, Солёнушка... Я умру до завтра! — с такой уверенностью и убедительностью в голосе произнесла наконец, княжна, что самый недоверчивый человек и тот бы глубоко поверил неминуемой смерти княжны в эту самую ночь.
— Ну, почивайте, — сказала наконец няня.
— Да... Да... — отозвалась послушно Анюта, укутываясь в одеяло, но при этом глаза её так сверкнули на няню,что конечно было очевидно, сон и не попробует прийти сомкнуть их за всю ночь.
Действительно, княжна не заснула ни на мгновение, и до утра глаза её, открытые, блестящие, бродили по предметам её спальни, лихорадочно, бессознательно, но страстно.. Изредка она глубоко вздыхала под тяжестью одолевавших её нерадостных дум.
Княжна, которой завидовали все барышни её среды, ради её красоты и богатства — не считала себя счастливой вообще, а в особенности за последнее время. Она сейчас с радостью, не колеблясь ни мгновения, отдала бы всё, что было у неё, и поменялась бы с самой бедной и самой дурной девушкой из своих приятельниц, если бы, в промен, осуществили её желания.
По природе Анюта была настолько не русская, а в мать и бабушку "бешметную" княгиню, что про неё часто говорили в Москве:
— Татарка, как есть!..
За то княжна часто уверяла, отца и няню, что у неё не может быть приятельниц, так как все знакомые ей барышни совсем не по ней.
— Они все какие-то полумёртвые; они бегают, смеются,радуются будто по указу. И действительно, княжна была права, когда своих знакомых девиц сравнивала с собой. У неё во всём существе, в лице, в чёрных глазах с синеватыми белками, в движениях и даже в походке, — была та страсть, тот порыв, та стремительность, которые даёт и которыми правит огневая кровь дочери юга, родившейся под знойными и палящими лучами полуденного солнца.
Княжна даже сожалела тайно, что она не родилась и не живёт в тех краях, о которых рассказывает ей с детства её Солёнушка и о которых пожилая женщина, несмотря на двадцать лет, прожитых в России, — всё ещё вздыхает.
Прасковья или Салиэ — не мало содействовала, хотя и ненамеренно, тому, что её питомице грезился иной край, отечество её матери. Мамка, выехавшая в Россию уже тридцати лет от роду, не могла, конечно, переродиться и отнестись равнодушно к своему прошлому, к тем условиям жизни и к той обстановке, в которой прошло её детство и её молодость. Вдобавок, у 50-ти-летней барской барыни и няни — здесь в Москве никого и ничего не было дорогого, помимо княжны конечно, — а там остался возлюбленный жених, по имени Сеид-Алим. Прасковья твёрдо была уверена, что он или умер с горя от их неожиданной разлуки, или, если жив, то помнит и любит её.
Няне Солёнушке было княжной обещано давно, что когда она выйдет замуж, то отпустит мамку домой по вольному билету и даст денег. Прасковья — Салиэ — жила теперь двумя мечтами: замужество Анюты и путешествие на родину. Она клялась питомице, что снова вернётся к ней — нянчить её деток, если они будут, но втайне, на глубине души, татарка решила, что если Сеид-Алим жив и помнит её — то конечно русские снега никогда её не увидят вновь.
Часто Прасковья и её соотечественник Прохор беседовали об Родине, но Ахметка, приехавший в Москву мальчуганом, более сжился с Россией и его не тянуло назад.
Но оба эти лица, любимцы княжны и преданные ей и телом и душой, не мало повлияли на развитие характера и на вкусы Анюты. Оба постоянно, без какой-либо цели и невольно, напевали ей о других краях, других людях, другой природе, где веки вечные лето стоит, горы за облака подымаются и море поёт или ревёт в минуты злобы. Княжна не могла себе отдать ясного отчёта или сделать себе определённое представление об этом море к об этих горах, но приблизительно понимала, а главное, чуяла и то, и другое... И никогда не видав южной, своенравных очертаний, природы — она любила её. Этот неведомый край, где вечное лето, манил к себе московскую княжну, грезился ей часто во сне и, конечно, в таких причудливых и сказочных красках и очертаниях, что сама Солёнушка смеялась над Крымом Анютиных снов. Этих одних грёз и мечтаний о всём том, что никогда не приходило и на ум другим девицам — было достаточно, чтобы наложить на княжну Лубянскую печать оригинальности в помыслах, вкусах и прихотях. Побывать когда-либо, в будущем, на родине матери своей, княжна, конечно, не могла и мечтать, так как это было не мыслимо для неё. А тем не менее, этот сказочный, волшебный край её девичьих грёз и рассказов мамки — набросил какую-то тень на весь окружающий её мир. Кругом было хуже! Отсюда явилось смутное недовольство, раздвоенность и неудовлетворённость чувств по отношению к среде, к обычаям её и ко всему, что было обстановкой княжны.