Сержант молчал и, опустив голову, неподвижно сидел в своём кресле, разглядывая узор на паркете. Чрез минуту князь сел около внука и стал расспрашивать о Петербурге, о службе. Разговор был умышленно обыденный, пустой... Это первое свидание и слова деда, недовольного, что молодой офицер не кутит в Петербурге, были бы загадкой для всякого. Но князь и сержант отлична знали, что оба понимают друг друга. Князь объяснил в нескольких словах по поводу "шведок» всё, что нужно было тотчас дать понять внуку, а сержант своим пылким заявлением о своём поведении, а затем своим упорным молчанием и как бы несогласием с дедом, сказал ещё более.
Беседуя с дедом, сержант всё ждал с замираньем сердца, чем кончится эта беседа. "Когда же?!." говорило его лицо. Наконец князь кончил словами:
— Ну, мне надо выехать по делу... Прости. Приезжай завтра к столу, а то и с утра. С Анютой повидаешься! Твоя сестрица, т. е. надо сказывать "тётушка" — постарела. Ну, Бог с тобой, до свидания, до завтрева.
Сержант простился с дедом и, снова несколько взволнованный этим "до завтрева", быстро двинулся к швейцарской.
XVII
Тому назад ровно десять лет, помещики Борщёвы приехали на зиму в Москву: просто — пожить несколько времени ради развлеченья. Борису было тогда 13 лет, а маленькой сестре его, Агаше, всего семь лет. Мальчика тотчас же, пользуясь пребыванием в Москве, начали учить читать и писать, ариФметике. Вместе с тем родители постарались, чтобы он несколько оправился, "приобык к людкости и светскости", так как мальчик, родясь и живя безвыездно в деревне, был конечно совсем деревенский парень, глядел букой и не умел "ни стать, ни сесть, ни слова молвить по-людски".
Борис в одну зиму в Москве изрядно и красиво выучился писать, читал плохо, за то хорошо стал играть на гитаре, выучил какой-то танец у немца, который мог на показ гостям протанцевать. А "людкость и светскость" даже быстро дались ему.
Весной, когда родители собрались опять в деревню, мальчик горько плакал.
У востроглазого Борьки, как его все звали, завелись в Москве свои знакомые, даже друзья, и всех возрастов. Где отец с матерью бывали редко, Борьку звали постоянно. И ради его гитары и нескольких песен, которые он мог изрядно спеть, и просто ради того, что Борька был молодец на все руки, если дело дойдёт до игры в горелки, жмурки и т. д.
Более и чаще всего бывал Борька у своего родного деда, князя Лубянского, где у него была весёлая тётушка, которой было около десяти лет и которую мальчик скоро сильно и горячо полюбил. Борщёвы занимали дом на Maросейке, недалеко от дома князя, и видались почти ежедневно. Особой дружбы и близости между князем и племянницей Борщёвой с её мужем не возникло. Князь был слишком замкнутый человек, чтобы за одну зиму сблизиться с семьёй, хотя родственной, но которую видел до тех пор всего один раз. Покойную же сестру свою князь едва помнил, так как она вышла замуж и уехала в провинцию, когда князь был ещё почти ребёнком.
Однако внука Борьку князь Артамон Алексеевич, видал чаще, успел полюбить. Мальчуган немало потешал его всячески, а главное, что привязало князя к нему — было чувство мальчика к Анюте. При нескольких случаях за зиму, Борька показал, что его чувство к десятилетней тётушке доходило почти до обожания.
Однажды, когда Анюта была больна в продолжение двух недель, то Борис не отходил от её кровати, почти не ел и не спал. Когда Анюта выздоровела, мальчик заболел от истощенья и бессонных ночей.
Однако девочка отвечала на эту любовь довольно обыкновенным чувством. Она, казалось, могла легко и обойтись без своего племянника. Во всяком случае, она вдесятеро более обожала свою Солёнушку, а затем отца.
Впрочем, когда Борщёвы уехали из Москвы, то маленькая княжна не раз поскучала по Боре, но скоро забыла совсем. Да и все забыли друг друга. Князь забыл и думать о племяннице и её сыне, а Борщёвы, изредка посылая нарочных в Москву, приказывали на словах отвезти дядюшке-князю нижайший поклон и пожелание здравствовать на многия лета.
На 16-м году Борис был отправлен, в исполнение закона, в Петербург, в измайловский полк. Всякий недоросль из дворян обязывался в эти года явиться на службу. Дворянство начинало тяготиться этим законом, так как оно было сопряжено с денежными тратами, которых не всякий дворянин средней руки мог взять на себя. У кого было трое, четверо сыновей — оно становилось уже совсем не под силу. Однако закон строго исполнялся, так как за этим наблюдало ближайшее воеводское начальство.