Я же, пройдя эту ступеньку, стремился дальше. Не давал покоя командованию аэроклуба, писал рапорты, просил принять меня курсантом моторного летания. Ответ один и тот же: молод еще. И я ждал. Но не сидел сложа руки. Весной 1936 года мне удалось уговорить начальника парашютной станции Ефремова, он принял меня в группу парашютистов. Изучили теорию. Прошли тренировку по укладке парашюта. Отработали нужные приемы при спуске и приземлении. Теперь все готово. Скоро прыжки! Радость моя была беспредельной. Осталась одна формальность: медицинская комиссия.
И тут произошло самое неожиданное. Один из врачей, осмотрев меня от пяток до затылка, провел рукояткой молоточка по моей груди и сказал: «Одевайся!»
Тут же он сел за стол, сделал запись в медицинской карточке и произнес вслух:
— Не годен.
Я так и обомлел:
— Почему не годен?!
— Нужно больше кушать, — невозмутимо ответил врач.
Пришел в себя я уже за дверью кабинета. Что же мне теперь делать? Все рухнуло. Теперь всему конец. Вид у меня был, конечно, жалкий. Увидев слезы на глазах, Борис Копытин все понял. Он взял мою медицинскую карточку, прочитал запись и тут же ее разорвал.
— Пока я буду у глазника, — сказал Борис, — ты достань чистый бланк и вечное перо.
Раздумывать и сомневаться было некогда. Я же здоров. А он: «Кушать надо больше». Бланк я добыл мигом. И перо тоже. Борис написал мою фамилию на новой карточке и сказал: «Жди!»
И тут же вошел в злополучный кабинет. А через несколько минут вручил мне медицинскую карточку с отметкой «Годен».
— Чуть не завалил, — делился Борис, — спросил, есть ли у меня брат, говорит, сегодня один был, сильно похож...
Я не знал, как и благодарить товарища. Мы вместе с ним окончили аэроклуб, авиационное военное летное училище. А дальше судьба разбросала нас в разные концы нашей необъятной страны. Не знаю, как поступок моего товарища оценят другие, а я считаю его правильным. Благодаря Борису Копытину стал летчиком. Работал в авиации тридцать лет и никогда не жаловался на здоровье.
Пройдя медкомиссию, мы еще продвинулись вперед, ближе к своей мечте. Первый парашютный прыжок — знак парашютиста на груди. Теперь — даешь штурвал!
...Летом 1937 года ранним утром мы выкатили из ангара свой родимый У-2. В этот день в моей жизни произошло такое, что и описать почти невозможно.
Еще вчера во второй половине дня мы летали с инструктором Леонидом Волошиным. Летали, как всегда. Я все делал так, как он учил. И мне казалось, что пилотировал неплохо. Лучше, чем прежде. Да и старался я в этот день изо всех сил. По что бы ни начинал делать, инструктору все не нравилось. Он не говорил, что именно делаю неправильно, а просто кричал и ругал меня всячески. И так на протяжении всего полета.
— Никакого толку, — бросил в конце инструктор. — Идем на посадку.
И на земле не так, как всегда. Не было обычных замечаний, которые инструктор делал с особым педантизмом. Сегодня он как-то особенно посмотрел на меня, снял, не торопясь, замшевые краги, махнул ими как-то безнадежно, потому подумал, повертел пальцем у виска и ушел.
Я опустил голову и поплелся вслед за инструктором.
— Ты чего такой кислый? — спросил Борис, когда я подошел к курсантам, ждущим свой очереди на полет.
— Не пойму, что сегодня с Волошиным. Злой. Ругается. Чуть из кабины в полете не выкинул.
Меня окружили товарищи.
— Да ты не переживай, — успокаивали они. — Может, это как раз признак хорошего.
— Инструктор испытывал тебя, — заявил Борис.
— Нарочно сбивал тебя с толку, — вторили ему другие.
И, как ни удивительно, предсказания товарищей сбылись. Буквально на следующий день инструктор сделал со мной один полет по кругу. «Ну, — думаю, — сейчас снова задаст». Но он в воздухе молчал. Сели. Зарулили на предварительный старт. Инструктор оставил кабину. Стоит у самолета, крагами помахивает, улыбается. А потом и говорит:
— Молодец, Сашка! — Хлопнул крагами по спине и добавил: — Полетишь с командиром отряда. Но учти — делай все, как со мной, как сегодня. — А потом засмеялся и бросил: — И как вчера.
Полет с командиром отряда прошел хорошо.
Ребята от души радовались за меня.
— Вот видишь, — говорил Борис, — все как повернулось. А ты переживал.
— Ну что ж, теперь лететь тебе с Иваном Ивановичем Песковым, — подытожил кто-то из курсантов.
— С главным проверяющим! — поддержали остальные.
И точно. Поступила команда, и товарищи потащили в инструкторскую кабину мешки с песком. Старательно привязывали их ремнями. Это балласт. Для сохранения центровки самолета. Все готово. Подходили ребята и поочередно хлопали руками по верхнему мешку с песком, потом меня по голове. Все это делалось молча. И на полном серьезе. Таков предполетный ритуал.
Теперь я в самолете один. А Иван Иванович Песков? Он в передней кабине торчит. Вместо инструктора. Так мы шутя называли мешки с песком.
Стартер поднял белый флажок. Взлет разрешен!
И тут мелькнула мысль: «А справлюсь? Не разобью ли самолет?»
Перевел взгляд от стартера на инструктора. Леонид Волошин спокойно смотрел на меня, а когда наши взгляды встретились, он улыбнулся и слегка махнул крагой в сторону взлета: мол, давай, не робей!
Это вселило в меня уверенность. Я набрал зачем-то полную грудь воздуха, как перед прыжком в воду, и добавил обороты. Самолет весело побежал по летному полю. Я еще добавил обороты. Потом больше. И самолет взлетел, повис в воздухе.
Так летом 1937 года Леонид Волошин остался на земле, а его У-2 ушел в небо. На этот раз машину пилотировал один из воспитанников Волошина, а значит, аэроклуба, Сашка Молодчий. Не было тогда ему, как и его друзьям-товарищам, и семнадцати лет.
За десятилетия многое стерлось из памяти, а вот первый самостоятельный полет не забывается...
Один мой знакомый посмотрел работу летчиков, будучи, конечно, пассажиром на Ан-2, и сделал вывод, что пилотировать самолет совсем просто. Пришлось ему деликатно возразить, мол, дело это не такое, как на первый взгляд кажется. Но мой знакомый — хороший, опытный водитель автомобиля — продолжал упорствовать, он утверждал, что в полете все проще, чем на земле. Там, дескать, нет светофоров, множества знаков, правил дорожного движения и их многочисленных стражей с жезлами, нет еще многого, что должен видеть и на что обязан немедленно реагировать водитель.
Да, действительно, этого в воздухе нет, но есть многое другое. Есть скорость. Есть многочисленные приборы. Есть проблема взлета и посадки, что, увы, — не выезд из гаража! И все это — сложный авиационный труд. И только познав это многое, можно стать летчиком.
Да и летчики бывают разные.
Сделав три самостоятельных полета по кругу (так называется полет в районе аэродрома по условной «коробочке» с четырьмя разворотами), и я тоже стал летчиком. Только каким? Теперь даже вспомнить без улыбки нельзя. Минули годы и годы, постепенно пришли опыт, знания, умение, и уж тогда стало видно, что летом 1937 года аэроклубовец делал первые робкие шаги начинающего летчика. В общем, это так, как если бы младенец прошел от кровати к рукам матери.
Но тогда, выполнив заданные инструктором три первых самостоятельных полета, я от радости не знал, что же делать дальше. Считал, что покорил все вершины. Меня поздравили инструктор, командир звена. Потом жали руку однокашники-курсанты, хлопали по плечам. А я стоял и улыбался. А что дальше?! И вдруг вспомнил. По неписаному закону, вылетевший самостоятельно курсант должен угостить всех папиросами. Вспомнив об этом, быстро извлек коробку «Казбека», давно запасенную для этого случая, открыл и предложил:
— Закуривайте все!
Особых уговоров не требовалось, коробка моментально опустела, а одна папироса осталась. Таков порядок — последнюю не берут. Тут я второпях громче обычного предложил оставшуюся папиросу.
— Берите, — говорю, — ведь я не курю.
Инструктор подтвердил сказанное мною. Да и все курсанты нашей группы знали это. Но тут кто-то зло пошутил, упомянув папу и маму, мол, имею ли я их разрешение курить. Смех быстро умолк, когда папироса оказалась в моих зубах и дым из рта повалил как-то особо сильно. Я почувствовал уверенность. Но тут «кто-то» подхихикнул: мол, курю-то без затяжки. И тогда я решился. «Нате, — зло подумал, — смотрите, умею курить». Сделал затяжку и что есть силы потянул дым в легкие. О ужас! Не могу выдохнуть, в глазах темно, закружилось все вокруг. Еще мгновение, и — какой позор! — летчик от папиросного дыма упадет в обморок.