Летали дважды на Витебск. Каждый раз нас сильно обстреливала зенитная артиллерия, атаковали истребители. Но задание мы выполняли.
В один из последних дней сентября мы получили приказ разбомбить железнодорожный узел Унеча.
— На станции много составов с войсками и техникой противника, — сообщил командир при постановке задачи. — Объяснять вам не надо, для чего это предназначено. Вот почему вылет такой срочный и в такую погоду. — Новодранов указал на небо.
А сентябрьский день был на редкость... хорошим. Ослепительно светило солнце. На небе — ни облачка.
— Да, видимость миллион на миллион, — вздохнули мы, уходя от командира. — При такой погоде только прогулочные рейсы совершать...
Лететь должны были отрядом из трех самолетов. Наш Ер-2 — ведущий. Слева пойдет экипаж Полежаева, справа — Нечаева. Командир полка предупредил, что истребителей сопровождения не будет, а к цели нужно прорваться и обязательно поразить.
— Обстановку я вам доложил. Это, как говорится, для сердца. А для головы есть еще: имеется об этом строгий приказ свыше. Знаю, что задача непосильная, — сказал Новодранов. Помолчав, подошел ко мне вплотную и добавил: — Непосильная, но выполнимая. Все.
Время не ждет. По самолетам. Выполняйте приказ немедленно.
Через несколько минут мы в воздухе. Но уже и на этих первых минутах — неудача. Взлетели парой. Самолет Полежаева остался на земле. Оказалось — неисправен, не все успели восстановить после предыдущего тяжелого вылета.
Мы понимаем, что лететь вот так, парой, в безоблачном небе, — значит, стать легкой добычей, тренировочной мишенью для вражеских истребителей. Да и наш бомбовый удар не обеспечит полного выполнения боевой задачи. А взлететь в полку больше никто не мог. Вон и Полежаеву не удалось. И все остальные машины тоже на восстановлении. Но другого выхода нет. И этими силами урон можно нанести врагу ощутимый. Можно и нужно!
Никто из членов нашего экипажа ни словом, ни жестом не высказал ни малейшего сомнения. Мы понимали — идет война. Враг наступает, и нужно любой ценой остановить его. Даже ценой собственной жизни. Мы шли на риск, но думали не о смерти, а о выполнении боевой задачи. Нужно сбросить бомбы на голову врагу. И это будет искрой того большого огня, в котором куется наша победа.
Слишком большой риск, слишком серьезное задание. В полете все молчали. Моя попытка подбодрить экипаж шуткой успеха не имела.
А тут еще и другие осложнения. Полет парой длился недолго. Подлетая к линии фронта, стрелок-радист нашего экипажа Панфилов доложил:
— На одном моторе у ведомого самолета появился белый шлейф.
Нетрудно было догадаться, что это валит пар из радиатора. Когда я рукой показал ведомому на неисправность в его самолете, он лишь утвердительно кивнул головой. Мол, все вижу. И полет продолжал. Вскоре самолет Нечаева начал отставать. Ясно, неисправный мотор теряет мощность. Какое уж тут выполнение боевой задачи. И я был вынужден отдать ведомому приказ возвращаться домой.
Теперь положение ухудшилось. Мы летели одни. Наш бомбардировщик один-одинешенек висел в огромном безоблачном небе. Говорю висел потому, что показания приборов не давали обычного ощущения воздушной скорости. А хотелось лететь как можно быстрее. Казалось, даже стрелки бортовых часов не двигаются. Даже секундная, и та была какой-то беспощадно ленивой, не было в ней привычной для нашего глаза бодрости.
Экипаж упорно продолжал молчать.
— У вас что, языки присохли? Почему молчите? — снова не вытерпел я.
После длительной паузы штурман скупо выдавил из. себя:
— Давайте высоту полета уменьшим до предельно безопасной от взрыва наших бомб.
Куликов был прав. Это уменьшит вероятность обнаружения нашего самолета истребителями врага. Делаю, как предложил штурман. Теперь мы летим на высоте 500 метров. И опять в самолете гнетущая тишина.
«Конечно, — раздумывал я, — полет на малой высоте делает нас менее заметными. Но... Для большей гарантии нужно было бы снизиться до бреющего полета. Надо бы, как говорится, «облизывать» рельеф. В каждый Овражек нырнуть, как шутили мы, заглянуть в каждую ямку, под кустиком проползти...А в бомболюках — боевая загрузка...»
— Слева населенный пункт, — говорю я, чтобы разрядить обстановку. — Сергей, уточни.
— Почеп, — тут же односложно отвечает штурман.
— Нужно держаться ближе к железной дороге, есть возможность отбомбиться с первого захода, — сказал Куликову, а про себя подумал: «Как это нас до сих пор не подловили фашистские истребители?!»
Ведь тогда они имели полное господство в воздухе. А тут еще пройти незаметно к цели днем, в безоблачную погоду... Уму непостижимо!..
Воздушный стрелок Васильев будто прочитал мысли мои:
— Что-то истребителей не видно. Панфилов его тут же оборвал:
— Не каркай... Хорошо бы хоть здесь проскочить. А там еще дадут нам жару.
«Нужно успеть отбомбиться, а после пойдем на бреющем, — думаю про себя, — это уже проверено...»
Продолжая полет, я перебирал варианты избежания встречи с истребителями противника, ухода от них, от огня зениток.
— «Мессеры»!
Сообщение воздушного стрелка о появившихся истребителях никого из экипажа не удивило. Мы давно к этому были готовы.
Действительно, пара «мессершмпттов» шла параллельным курсом. Фашистские Ме-109 имели несравнимое превосходство. У них кроме крупнокалиберных пулеметов на вооружении еще и авиационные пушки. Они могут открывать огонь уже тогда, когда оружие нашего бомбардировщика еще не эффективно. А в скорости, маневренности и сравнения нет. Вот какой противник шел рядом с нами.
— Что же они не атакуют? — слышу голос стрелка.
— Замышляют что-то, — ответил радист.
А я уже все понял. Фашистские летчики знают силу своего оружия, свои преимущества. Поэтому и решили поиграть со своей жертвой...
«Ну, еще посмотрим...» — Я мысленно ругнулся. А вслед за этим пришло спокойствие. «Помирать, так с музыкой, — подумал, — дали бы только возможность отбомбиться, а освободившись от бомб, выжму из машины все... Мы еще потягаемся. Дали бы только отбомбиться! До цели-то несколько минут лету».
И тут истребители перестроились и подошли к нам с двух сторон. Все ближе и ближе, постепенно сокращая интервал.
— Я уже вижу их морды, — громким шепотом сообщает Панфилов. — Они на дистанции эффективного огня.
Можно стрелять. Но странное поведение противника удерживает меня, и я приказываю огонь не открывать, быть наготове.
Еще несколько секунд, и мы летим плотным строем. Наш бомбардировщик зажат в тиски двумя фашистскими истребителями с крестами на крыльях и фюзеляже. Me-109 подошли так близко, что, казалось, даже зазоров между крыльями нашего самолета и их почти не было.
— Летящий справа что-то показывает, — докладывает воздушный стрелок Васильев.
— Покажи и ты ему, — вмешивается Панфилов. Я вначале сделал вид, что, мол, не понимаю. Он повторил свои жесты. Стрелять, мол, не будет, потому что нам и так капут. Саша Панфилов не удержался и показал ему в ответ внушительную фигу.
И тут доклад штурмана:
— Впереди цель, что будем делать?
— Бомбить, — отвечаю утвердительно. — Бомбить будем, Сережа.
— Тогда доверни вправо три градуса.
Я довернул. К нашему удивлению, истребители сделали то же самое.
Еще несколько неописуемо длинных секунд, и наши бомбы полетели в цель.
И тут вражеские истребители поняли свой промах. Но для открытия огня им нужно занять исходное положение. А тут еще и зенитная артиллерия заработала. Им-то что — свои или чужие в воздухе. Ведь бомбы-то сыплются.
Воспользовавшись этим, я резко убрал газ, заложил крутое, недопустимое для бомбардировщика скольжение и камнем полетел к земле.
Это произошло неожиданно не только для фашистских летчиков, но и для экипажа. И главная цель была достигнута. Истребители потеряли нас. А мы перешли на бреющий полет. И вот теперь-то, «облизывая» каждый овражек, каждый кустик, мы летели, едва не цепляя воздушными винтами землю. Благополучно прошли линию фронта, экипаж ликовал. Еще одна наша победа! Ни одна из сброшенных нами четырнадцати бомб не вышла за пределы железнодорожного узла.