Сколько так пролежал, не помню, но когда открыл глаза, увидел, что окружен ватагой деревенских мальчишек, молча, с удивлением рассматривавших меня. Какой-то старик держал мокрую тряпку на моем лбу. Я лежал на спине. Затем приподнялся на локтях и застонал. Рядом блестела речка. Я даже вздрогнул, увидев ее, — до чего же она похожа на мою родную Лугань.
Старик провел по моему лицу влажной тряпкой. Я сел и посмотрел вокруг. Невдалеке догорал мой самолет. Еще целы были хвост и часть крыла. Сердце тоскливо сжалось.
— Ты кто? — строго спросил старик.
— Вы не видели троих парашютистов? — вместо ответа обратился я ко всем.
— За лесом сели, — ответил кто-то из ребят.
— Не сели, а приземлились, — поправил его другой.
— Ладно уж, пусть приземлились.
Я облегченно вздохнул — значит, все в порядке.
— Ты кто такой? — снова спросил старик.
— Разве не видите — кто? — Я показал ему на остатки самолета.
— Там же звезды, дедушка, — пришел мне на помощь один из мальчишек.
— Молчи! — прикрикнул на него старик. — Звезды можно везде нарисовать... И язык русский выучить. Сколько таких случаев было: немецких лазутчиков ловили, а на них и форма наша, и разговаривают по-русски — не придерешься... Знаем... Ученые... — И снова ко мне: — Покажь документы!
— Так ведь если придерживаться вашей логики, отец, то и документы можно подделать, — сказал я.
— Можно, — согласился старик, — но ты все-таки покажь...
Пришлось доставать комсомольский билет. Дед внимательно осмотрел его и вернул:
— Ладно.
Он провел рукой по высокому морщинистому лбу, словно отгоняя от себя ранее возникшее подозрение, еще раз бросил на меня оценивающий взгляд глубоко посаженных глаз и коротко спросил:
— Идти сможешь? — И, не дожидаясь ответа, бросил в толпу ребятишек: — Ванька, Пашка, бегите к председателю, пусть подводу пришлет!
А сам вытащил из кармана кусок чистой белой ткани и стал перевязывать мне голову.
— Порядком садануло, весь лоб разбит, — вздохнул он. — Видно, при посадке ударился?
— Не помню, — признался я.
— Где уж помнить — огненным клубком летел на землю, видели.
Смеркалось. В догоравшем самолете раздалось несколько глухих взрывов: это взорвались боеприпасы.
Я был уверен, что члены экипажа придут к месту посадки бомбардировщика. И не ошибся. Вскоре на лужайке в сильно сгустившихся сумерках появились три фигуры. Я узнал своих друзей. Двое высоких — это стрелки, третий — плотный, приземистый — Сережа Куликов. Они подошли к тлевшим обломкам самолета, осмотрелись, затем сняли шлемофоны и склонили головы. Дорогие мои боевые друзья! Они решили, что я не стал прыгать с парашютом, боролся до конца за спасение самолета и погиб, сгорел вместе с машиной.
— Твои? — коротко спросил дед. Я кивнул. Тогда кто-то из мальчишек звонким голосом прокричал:
— Дяди, он здесь! Он зде-е-есь!..
От неожиданности все трое отпрянули от обгоревшего бомбардировщика. Они не видели нас под развесистыми кустами боярышника и, очевидно, не разобрали, откуда послышался голос.
— Сюда! Сюда! — наперебой зашумели ребята. Я поднялся на ноги и шагнул навстречу друзьям.
— Саша, дорогой! Жив! — первым бросился ко мне Сережа Куликов.
Подбежали Панфилов и Васильев.
— Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!.. — бессвязно повторяли они.
После крепких объятий, похлопываний по плечам — этих несложных знаков внимания, в «которых выражается прекрасная мужская дружба, — ребята наконец заметили повязку на моей голове.
— Ты ранен? — с тревогой в голосе спросил Куликов.
— Кажется, разбил голову при посадке, — ответил я. — А может, и осколком зацепило — не знаю.
— Тебе плохо?
— Да нет. Сейчас хорошо!
Нас окружили ребятишки. Затаив дыхание, они наблюдали, не смея проронить ни единого слова. Мы все вчетвером подошли к старику-колхознику.
— Спасибо, отец, — я крепко пожал ему руку. — Это мои друзья. Знакомьтесь.
— Далеко отсюда до села? — спросил Куликов, тоже пожимая руку деду.
— Нет, близко, да сейчас подвода придет, отвезет вас.
— Зачем же подвода? И сами дойдем.. Ты-то, Саша, идти сможешь?
— Конечно.
— Едет, едет! — в один голос закричали вдруг мальчишки.
— Да, едет, — степенно подтвердил дед. Из темноты вынырнула подвода, запряженная парой лошадей.
— Где здесь летчик? — раздался сочный мужской бас.
На землю спрыгнул высокий человек в ватнике.
— Сам председатель пожаловал, — вполголоса проинформировал нас старик. И громко доложил своему начальству: — Тут мы, все в сборе...
— Значит, так, — пожав нам руки, распорядился председатель, — до утра у нас, а там разберемся. Рядом есть аэродром.
Заночевали в деревне. Думали, как упадем, так и провалимся, сон будет мертвецкий. Но, несмотря на усталость, спали плохо. Видимо, сказалась перенесенная нервная встряска.
Встали рано.
— Куда же вы ни свет ни заря? — Всполошились гостеприимные хозяева. — Полежите еще. Отдохните.
— Нет. Спасибо большое. Не спится. И мы волнуемся. А дома, на аэродроме, что? Может, погибшим» уже считают, — сказал. Куликов.
— Надо добраться скорей, — поддержал я Сережу. — Пойдем на колхозный двор. Председатель обещал отвезти нас на полевой аэродром. Он будто бы в нескольких километрах от села.
— Есть такой, — подтвердили хозяева, провожая нас на улицу.
Небо сплошь затянули облака. Темно. Рассвет еще не наступил, хотя по времени должно уже было начинаться утро. Но трудно даже представить, что солнечные лучи смогут пробиться сквозь эту непроницаемую серую громаду облаков. Шел мокрый снежок. Зима 1941 года рано давала о себе знать.
— М-да, погодка, — вздохнул Куликов. — Не даст развернуться в небе.
А я с горечью подумал: «Не скоро нам придется разворачиваться: самолета нет, и неизвестно, когда будет».
К нашему удивлению, председатель был уже на колхозном дворе. А мы-то думали, что проснулись в селе первыми.
— А я хотел посылать за вами, — сказал председатель. — Лошади уже заложены. В сумке под соломой на телеге — дорожные припасы. Извините, небогатые. Сами понимаете... Но подкрепиться можно.
— Ничего. Мы уже у хозяев чайку попили, — ответил я.
— Тогда в путь.
— По машинам...
— От винта, — пошутил Васильев, и телега, заскрипев колесами, поползла со двора.
Два часа ехали мы по осенней раскисшей дороге. Больше молчали. Наконец Панфилов не выдержал.
— Где же аэродром? — спросил. — А говорили — за селом.
— Да вот аэродром-то, — показал кнутом вперед провожатый. — Домик-то стоит.
— А где же самолеты? — растерянно протянул Панфилов.
На аэродроме не было никаких машин. Как выяснилось, на нем вообще не базировалась авиация. Он являлся своего рода запасным, резервным летным полем.. Однако в маленьком домике с флюгером сидел дежурный. И самое главное — у него был телефон.
С огромным трудом дозвонились мы до своей части, сообщили о случившемся. Полковник Новодранов приказал нам ждать.
— За вами прилетит транспортный самолет, — сообщил он и распорядился: — Приготовьте посадочный знак.
Приготовить все — дело немудрое. Заняло оно совсем мало времени. Наступили тягучие минуты и часы ожидания.
Снег прекратился. Горбатые тучи, наталкиваясь друг на друга, уходили к горизонту, и все реже становилось их стадо. Но в осенней степи было все так же зябко и неуютно, и мы забились в домик.
Я сидел у окна. Перед глазами простирался широкий простор с перекатами. Справа, на юг, к горизонту тянулась ровная полоса деревьев, посаженная чьими-то заботливыми руками вдоль степного проселка. Слева, то ныряя в овраг, то снова появляясь на пригорке, — потемневшие от времени столбы телефонной линии. Все устремлялось куда-то. Уходило и звало за собой. И грудь наполнялась этим звоном, чувством вечного движения к новому, неизведанному. Я все смотрел и смотрел в окно, и чем дольше продолжалось это, тем сильнее становилось волнение в груди. И вдруг я понял, что подобное чувство когда-то уже испытывал.
Острая Могила! Да, это было там!.. Я увидел себя мальчишкой. Шумными ватагами носились мы по такому же овражистому полю вокруг Луганска, играли «в красных и белых», с гиком и победными криками «ура» бросались в атаки и в отчаянных схватках рубили «беляков» деревянными саблями — играли «в Пархоменко». Чаще всего такие бои проходили на Острой Могиле — месте легендарной славы луганчан, грудью встретивших полчища Деникина в апреле 1919 года. Все мальчишечьи баталии кончались братанием. Мы делились хлебом, яблоками, предусмотрительно захваченными из дому, и укладывались на траву. Перед нашими глазами открывался широкий простор. Так же, как и здесь, устремлялась к горизонту узкая лесополоса, петляла по неровной местности накатанная дорога на Краснодон. За Новосветловкой от нее ответвлялась и исчезала за высоким холмом неширокая лента к Макарову Яру, родному селу Александра Пархоменко.