— А мы в такое время в тылу, — говорили летчики между собой, опять начиная поругивать начальство. — Эта учеба бесконечна. В бою доучимся.
— Если не собьют в первом вылете, — отвечали горячим головам степенные пилоты-аэрофлотовцы.
Но мы, молодежь, меньше всего думали о том, по силам нам или нет драться с врагом в воздухе. Мы знали одно: там, под Москвой, все сейчас поставлено, на карту. Значит, дорог каждый человек, тем более летчик, к тому же имеющий боевой опыт.
Мы рвались на фронт. И не только на словах, но в на деле. А это значило, что мы учились и учились, не зная усталости, не ведая сна, не деля сутки на дни и ночи. Учились!
— Боевая работа для нас — это учеба, — часто повторял командир полка.
С ним соглашались, никто ему не возражал, но в мыслях своих мы все-таки были там, на фронте.
Перевооружение полка на новый тип самолета — дело непростое. Требует времени. Нам, летчикам военным, — кто училище кончал, боевую технику еще перед войной осваивал — было легче. Дело в том, что все мы на самолетах, которые получал наш полк, раньше летали. Ну пусть машины не совсем такие, кое-что изменено в их конструкции, в оборудовании, но в принципе самолет один и тот же. Кое-что требовалось подучить, привыкнуть к несколько иному расположению приборов, получить опыт техники пилотирования новой машины — и наша задача выполнена. А вот бывшим аэрофлотовским пилотам пришлось туговато. Не с нуля, конечно, начинали (ведь все они — летчики), но работа им предстояла более сложная. Поэтому для бывших летчиков гражданской авиации нагрузка получилась двойная. Командование создавало им все условия для учебы, мы тоже помогали. И вот настал день, когда учебный коллектив стал снова боевым коллективом — авиационным полком.
Как там наши страсти ни сдерживал командир, а на заключительном этапе всем стало ясно, что и руководство наше тоже рвется в бой не меньше, чем мы. Лишь только поступило разрешение на перелет, командир полка создал две группы. Первую возглавил сам. Включил в нее и ячейку управления. Видимо, так и надо было, так и поступил бы каждый командир, но мы, истосковавшиеся по настоящей работе, усмотрели в этом кое-что большее. И, не имея возможности как-то иначе высказать свои чувства, просто от души завидовали, провожая первую группу на наш подмосковный аэродром. Командир чувствовал, какое у нас настроение, а потому на прощание сказал:
— Вы тут не волнуйтесь, завтра встретимся. Для нашей группы вылет был назначен на второй день. Встали пораньше. С утра подготовили самолеты. Ждем команду на вылет, а ее все нет. Во второй половине дня поступает распоряжение о переносе перелета на завтра. Поясняют: «Плохие метеорологические условия». На второй день повторилось то же. И так продолжалось неделю!
Мы доказывали начальнику авиагарнизона полковнику Говорухе, дававшему разрешение на перелет, что все наши экипажи имеют боевой опыт, подготовлены к полетам днем и ночью, в облаках и за облаками, что погода плохая только на середине маршрута, а на аэродромах вылета и посадки безоблачно, но все тщетно!
— Да я бы вас с радостью выпустил, знаю вашу подготовку, видел, когда и как вы летаете, но права не имею, — отвечал нам начальник авиагарнизона. — Во-первых, требования при перелете для всех одинаковые. И для истребителей, и для вас, бомбардировщиков. И минимум погоды — один и тот же. А во-вторых, мое решение — еще не закон. Есть инстанции повыше. Я-то что, — говорил он, извиняясь. — Я — пожалуйста. Погода-то у меня здесь нормальная. Я бы выпустил...
Мы знали, что он говорит правду. Разрешение на перелет утверждалось в Куйбышеве, а там сидели, по нашим понятиям, перестраховщики. Как же иначе их назовешь, думали мы, когда погода нормальная, а они разрешения на вылет не дают. Но там думали иначе. Тогда с восточных аэродромов нашей страны перегоняли много различных типов самолетов. И разве можно было встретить летчика, который не рвался бы на фронт. Каждый твердил одно: «Давай вылет!» А какая у него подготовка — неизвестно. Давай, и все тут. Вот почему на маршруте случались авиационные катастрофы. И в основном из-за метеорологических условий. Что уж тут греха таить. Многие военные летчики одиночных самолетов и экипажи бомбардировщиков умели летать только в простых метеорологических условиях, а если отдельные из них и были обучены полетам в облаках, то не умели еще как следует ориентироваться вне видимости земных ориентиров. Так губили технику, новую, только полученную. Нередко погибали и сами.
На командном же пункте в Куйбышеве люди, дававшие разрешение на каждый перелет, естественно, несли за это ответственность.
Нам же, боевым летчикам, уже не раз смотревшим смерти в лицо, не привыкать к риску. Тем более, что терпение лопнуло.
Вечером я собрал своих однополчан по довоенной службе в 100-м ДБАП.
— Так нас до конца войны здесь держать будут, — начал я. — А враг ломится в Москву. Надо уходить на фронт.
— Правильно, — поддержал Гаранин. — Тем более, что погода нас устраивает.
— Они же не знают, что мы подготовлены к полетам в облаках, — сказал Соловьев.
— Надо лететь самим, — сделал вывод Полежаев.
— Но как? — это уже Брусницын.
— Знаете, ребята, — заговорил Андреев, который хоть и не служил с нами в 100-м полку, но пришел на «тайный сговор» тоже. Был Андреев, как я уже говорил, постарше нас, опытнее. Это мы почувствовали и сейчас. — Давайте еще день обождем, — предложил он. — А если завтра отобьют вылет, тогда уже была не была...
Все согласились. А я тут же выложил всем свой план перелета, вернее, побега из тыла на фронт.
С нетерпением ждали следующего дня. Ночь спали как бы в ожидании команды на вылет. Проснулись ни свет ни заря. Запросили разрешение на перелет. Но и это утро ничем не отличалось от всех предыдущих.
— На маршруте нет минимума погоды. Перелет запрещается, — решительно ответили нам.
Рассудительный Андреев и тот только руками развел, как бы показывая всем своим видом: мол, я все сделал, что мог, чтобы удержать от рискованного шага.
— Я лечу с вами, — сказал Андреев, подойдя ко мне. Язык не поворачивается, чтобы сказать это слово — «самовольщики», но это было так. Так вот, в группу самовольщиков вошли экипажи Л. Гаранина, В. Соловьева, С. Полежаева, М. Брусницына, мой и И. Андреева.
И тем не менее, я еще раз попытался, хотя и знал, что это безнадежно, уговорить гарнизонное авиационное начальство.
— Погода для перелета отличная, — заговорил я. Руководству это уже порядком надоело. Одно и то же! И полковник Говоруха ответил резко, раздражительно:
— Ну и пользуйтесь погодой! Загорайте! — Потом спокойно добавил: — Как вы не поймете, не имею я права. Не и-ме-ю!
— Мы не можем изо дня в день бездействовать, — вел я разговор, как было намечено раньше. — Разрешите тренировочные полеты в районе аэродрома.
— Ну, это — пожалуйста. Летайте на здоровье! Я готов был тут же выскочить из кабинета и стремглав бежать к своим. Но пересилил себя и четким шагом вышел за дверь. А там уже бегом, как мальчишка.
— Есть «добро»! — радостно сообщил в эскадрилье. Через час в воздух поднялись самолеты всех заговорщиков. Когда они пристроились ко мне и показали условный знак, что на борту все в порядке, мы сомкнутым строем прошли на малой высоте над аэродромным домиком, где располагалось гарнизонное авиационное начальство, и взяли курс на запад.
Вскоре с земли радист нашего экипажа принял радиограмму.
. — Требуют произвести немедленную посадку на аэродроме взлета, — доложил он.
— Все ясно, — единственное, что мог я ответить, и продолжал полет.
Вторую телеграмму получили, подлетая к Куйбышеву.
— Товарищ командир, гром и молнии, — сообщил Панфилов.
Поступила команда на немедленную посадку здесь же, на их аэродроме.
— В противном случае поднимут на нас истребителей, — доложил радист.
Несколько минут в экипаже все молчали. Первым заговорил штурман Сережа Куликов:
— Дело плохо, с истребителями шутить нельзя... К побегу мы готовились основательно, и этот вариант нами тоже был предусмотрен. То, чем нас пугали, от чего так оберегали, и спасет нас: облака! Вдруг что — мы воспользуемся ими, уйдем в облака. Там мы в полной безопасности.