— Где-то уже недалеко, — говорит штурман. Снижаемся над одной из прогалин — и в сердце закипает злость: под нами не населенный пункт, а одни руины.
— Прошли каратели, — выдавливает из себя Куликов. — Звери!..
И вдруг мы увидели бой. Снарядные взрывы явственно различались с пятисотметровой высоты. Немцы с пушками и, кажется, с несколькими танками, окрашенными в белый цвет, сжимали кольцо окружения. Партизаны заняли круговую оборону.
Делаем разворот, ищем условные обозначения.
— Есть! Вижу! — раздался голос Куликова. В небо летят условные ракеты. В различных местах леса на снегу появляются черные полотнища. Быстро определяем линию боевого соприкосновения сторон и сбрасываем бомбы. Делаем второй заход, третий... Даю команду стрелкам и через несколько секунд ощущаю знакомую вибрацию — заработали пулеметы. Выискиваем цель, и машина снова стремительно несется к земле. Мой маневр повторяют другие летчики.
— Врежешься в землю, черт! — предупредил Куликов. — Ты что?! Мы с тобой бомбардировщики, а не штурмовики.
— Ничего! — отвечаю штурману. — Бить так бить! Наверняка!
Развернувшись над лесом, ложимся на обратный курс. Кажется, мы нанесли фашистам большой урон и пробили брешь в их кольце. А в конце сбросили партизанам листовки и продукты.
По дороге домой нас обстреляли истребители. Тройка «мессершмиттов» бросилась было в атаку, выпустила по нескольку длинных очередей и внезапно отстала: очевидно, у них кончились боеприпасы. Мы разомкнули строй и стали набирать высоту, маскируясь в облаках. Я шел замыкающим и приземлился на аэродроме последним. Подрулил к стоянке, заметил необычное движение у самолета Гаранина. Там стояла санитарная машина, кого-то несли на носилках.
— Майоров ранен, — доложил Коля Барчук. Оказалось, короткий налет немецких истребителей все-таки не прошел бесследно: в ногу был тяжело ранен штурман Гаранина старший лейтенант Майоров. Он мужественно перенес ранение, даже не сказал об этом командиру корабля, чтобы не отвлекать его от работы. Майоров знал, что медицинской помощи в воздухе ему никто не окажет, так как в штурманскую кабину во время полета пробраться невозможно, к тому же летчик не может ни на минуту бросить штурвал, поскольку на самолетах тогда не было автопилотов. Так и истекал кровью Леша Майоров, пока не потерял сознание. Гаранин обратил внимание на неподвижно и как-то неестественно сидящего штурмана уже над аэродромом.
— Леша, почему молчишь? Майоров! Майоров! Тот не отвечал.
И только совершив посадку, Гаранин понял, в чем дело. Штурмана отправили в госпиталь в бессознательном состоянии.
...18 февраля 1942 года. День сегодня необычный. Хотя, в общем-то, со стороны и не заметишь ничего такого особенного, что отличало бы его от всех предыдущих. Аэродром живет полнокровной боевой жизнью. А что это такое — понятно: днем и ночью самолеты поднимаются в небо и уходят на запад. Через некоторое время возвращаются. Техники, механики, оружейники осматривают их, ремонтируют, заправляют горючим, подвешивают бомбы, и машины снова идут на запад.
До чего же неутомимым тружеником был наш эскадрильный инженер капитан технической службы Редько! И когда он только спал! Казалось, дни и ночи пропадает на аэродроме возле машин: и тех, что готовят к вылету, и тех, которые находятся на длительном «излечении». Трудно было представить эскадрилью без капитана. Казалось, вокруг него и вся боевая работа вертится. От него самолеты уходят на задание и к нему возвращаются. Неспроста его не только технический состав, но и летчики отцом эскадрильи считали. Как-то узнал он, что его отцом величают, сделал возмущенный вид:
— Какой же я отец! Больше мать: и то достань, и это, одень, накорми, да еще и благословенье дай.
Однажды при снаряжении самолета к очередному боевому вылету произошло самовоспламенение пиропатрона. При этом пострадал капитан Редько.
— Немедленно в госпиталь, — делая перевязку, распорядился полковой врач капитан Гаврилов.
— Толя, ты что — в своем уме?! — попытался было личным знакомством и равенством в звании придавить Редько, но не тут-то было.
Врач не сдавался:
— В госпиталь — и никаких разговоров.
Редько промолчал. А когда Гаврилов закончил перевязку, заявил:
— Вы мне не командир, товарищ капитан медицинской службы. У меня есть командир эскадрильи. Спасибо за перевязку. Я ухожу в подразделение. До свидания, товарищ капитан медицинской службы.
Но как ни торопился Редько в эскадрилью, главмедик полка прибыл в подразделение почти одновременно с ним и не позволил беглецу удрать из санчасти.
— Необходимо немедленно госпитализировать, — металлическим голосом заявил он, надевая очки.
Я тогда исполнял обязанности комэска. Не любил вот таких конфликтных ситуаций среди своих людей, терялся, проявлял неуверенность.
— Коль надо, так надо, — только и сказал.
— Вам ясно, товарищ капитан технической службы? — Голос Гаврилова зазвучал торжественно: — Выполняйте приказ командира эскадрильи: немедленно в госпиталь!
Редько капитулировал.
— Да я-то что? Если надо — так надо, — начал было оправдываться. — Оторванные-то пальцы ведь не вырастут, — горько пошутил он.
— А если гангрена?! А если кисть ампутируют? Руку отрежут? — Хватка у врача была железной.
— Хорошо, хорошо. Берите... — сказал Редько и поплелся за Гавриловым. — Я же тебя, Толя, как человека просил...
— Я не человек — я врач, — отрезал Гаврилов. Мое приказание о госпитализации было выполнено. Но ровно через сутки мне доложили, что наш инженер эскадрильи из госпиталя сбежал и уже на аэродроме — руководит подготовкой и ремонтом самолетов. Снова отправить в госпиталь? Так он опять сбежит оттуда. И еще раз уйдет, если отправлю. Ладно уж, постараюсь сегодня с ним как-нибудь не встречаться... Но не вышло. Под вечер нос к носу столкнулись.
— Разрешите доложить, — начал было Редько.
— Что-то поздно собрались докладывать. Уже полдня в эскадрилье.
— Так дела ж все... А в госпитале, смотрите, какую перевязку сделали — залюбуешься. — Потом посмотрел на меня добрыми глазами и повторил свою шутку; — А коль пальцы оторвало, так уже не вырастут...
...Уходили. Бомбили. И обычным стало ждать сообщений о результатах своей работы в тылу врага. Казалось бы, далеко улетаешь от линии фронта, от тех мест, где войска и командиры могут следить за твоими действиями, и, тем не менее, почти каждый раз поступала информация о том, как мы отбомбились. И эта четкость свидетельствовала о высочайшей организованности нашей борьбы. А нам, летчикам, вселяла уверенность в любом, самом дальнем полете.
Из партизанского соединения, которому наша эскадрилья оказала помощь с воздуха, тоже пришла радиограмма. В ней сообщалось, что партизаны успешно вышли из вражеского окружения. Они благодарили нас за своевременную поддержку. Мы были очень рады, что помогли в тяжелую минуту, подняли боевой дух народных мстителей, сражавшихся один на огня с врагом, вдали от линии фронта.
Сегодня в полку тоже получили радосгную весть. Из Москвы — приказ Верховного Главнокомандования. В нем говорилось о том, что за проявленную отвагу в боях с немецко-фашистскими захватчиками, за стойкость, мужество и организованность, за героизм личного состава при выполнении важных боевых заданий наш полк особого назначения преобразуется во 2-й гвардейский авиационный полк дальнего действия. Значит, теперь мы — гвардейцы.
А не так давно все поздравили меня еще с одним большим событием в моей жизни: я стал кандидатом в члены партии. После боя, в землянке, принимали меня коммунисты в свои ряды. Казалось бы, все свои ребята. Вот Куликов — подчиненный мой, даже дважды подчиненный: и в экипаже, и в эскадрилье. Вместе летаем с ним. И горим. И падаем. А еще больше — врагу даем огня. Но тут, перед собранием, я совсем оробел. Ведь каждый сидящий здесь не просто сослуживец или подчиненный. Каждый — коммунист. А я — комсомолец. Держу перед партией ответ — боями, поведением своим, поступками, отношением к людям, всей своей жизнью.