«Что-то повреждено, — мелькнуло в голове. — Мотор? Нет, моторы, кажется, целы. Баки? Пробиты бензобаки!»
А фашистский истребитель где-то рядом. Надо упредить его повторную атаку. Я закладываю крен. Бомбардировщик переходит на скольжение. Истребитель — справа от нас. Мне «мессер» хорошо виден через смотровые стекла.
— Ждать атаку! — приказываю экипажу. — Следить внимательно!
Теперь все видят вражеский истребитель.
— Фашист, наверное, нас потерял, — говорит Васильев. — Он меняет курс, значит, ищет.
«Мессер» постепенно приближается, но чувствуется, что летчик по-прежнему не видит нас. Ведь он идет с нами параллельным курсом. И теперь, если бы фашист даже и увидел наш бомбардировщик, стрелять ему нельзя: для этого надо отстать и начать новую атаку, а это ночью сложно — можно потерять цель.
— Делаю маневр, — говорю Панфилову. — «Мессер» будет в твоем распоряжении. Смотри не промахнись!
Но и фашистский летчик уже заметил нас. Он тоже идет на разворот, чтобы выбрать удобную позицию. Но было поздно: Саша Панфилов, точно рассчитав упреждение и ракурс цели, всаживает в живот вражеского самолета очередь. Истребитель факелом падает вниз.
— Ур-ра! — кричит Панфилов, торжествуя победу.
— Отставить! — строго обрываю его. — Рано ликуешь. На самолете пробиты баки. Мы можем вспыхнуть в любую секунду. Сообщаю об этом экипажу. А через несколько мгновений добавляю, обращаясь ко всем:
— Дело пахнет керосином — будьте готовы прыгать!
— Под нами территория, занятая врагом, — говорит Куликов. — Надо бы протянуть минут двадцать. Скоро линия фронта.
— Если не загоримся, буду тянуть, — отвечаю. — Но шансов мало.
Сидим как на пороховой бочке...
Наконец под нами замелькали тысячи огненных вспышек: внизу идет ночной бой. В небо взлетают ракеты. Зенитные пулеметы противника ведут огонь по каким-то самолетам. Вдруг одна пулеметная установка прекратила стрельбу: на ее месте видим два бомбовых разрыва. Вероятно, наши «кукурузнички» — У-2, помогая наземным войскам, подавляли огневые точки фашистов.
Огневые росчерки передовой остаются позади. Проверяю остатки горючего. Основные баки пусты. С одной стороны, это к лучшему: меньше вероятность воспламенения вытекающего из пробоин бензина. Но в пустых баках образуются бензиновые испарения, а это еще хуже: малейшая искра и — взрыв! При пожаре экипаж хоть имеет возможность покинуть машину на парашютах, а при взрыве?
Перевожу двигатели на резервные баки. Это еще не больше пятнадцати минут полета. Нужно принимать решение: прыгать или попытаться совершить посадку среди незнакомого ночного поля? На ощупь. При такой скорости и на ощупь?! Согласно инструкции, экипаж должен покинуть самолет: посадка ночью вне аэродрома запрещается. Она сопряжена с большим риском. Особенной опасности в таких случаях подвергается жизнь штурмана, кабина которого находится впереди всех, в самом носу самолета.
— Сергей Иванович, — обращаюсь к Куликову совсем не по-военному. — Тебе все-гаки придется прыгать.
— Разреши остаться, командир, — отвечает он. — Я помогу тебе выбрать место для посадки, из моей же кабины виднее.
— Мы тоже хотим остаться, — слышатся голоса стрелка и радиста. — Разрешите?
— Ну, что ж, будем рисковать вместе. Последние, самые напряженные минуты полета.
— Ориентируюсь на ту площадку, что впереди слева, — говорю Куликову. — Следи, будем работать в четыре глаза.
Снижаемся. Под нами лес, а в нем белеет небольшая поляна. Полностью убираю газ. Расчет точный, но площадка оказывается настолько малой, что мы проскакиваем ее. К тому же я не учел, что в баках почти нет бензина — самолет легок. Да еще и шасси убраны. Даю газ моторам, иду на повторный круг. Вот-вот кончится горючее. Выпускаю закрылки — своеобразные воздушные тормоза. Это делает планирование более крутым. снижает скорость машины. Для пожарной безопасности выключаю моторы (в случае сильного удара или поломки самолета работающие двигатели могут вызвать пожар, а затем взрыв бомбардировщика). Кончается лес, начинается поляна, а самолет не садится. Нам грозит опасность врезаться в деревья на противоположной стороне площадки. Надо включить моторы и уйти на третий круг, но.. совершенно нет бензина.
Как быть? В течение каких-то долей секунды в голове мелькает целый калейдоскоп мыслей. Вспоминаю, что, если на планировании резко убрать закрылки, самолет как бы проваливается, сразу теряет высоту, и тут не зевай, тяни штурвал на себя, чтобы уменьшить скорость снижения перед самой землей. Стоит допустить лишь малейшую ошибку, неточность — и самолет может взмыть вверх, а затем без скорости свалиться на крыло или плашмя удариться о землю. А от удара — взрыв.
Но другого выхода нет. Делаю, как решил. Самолет пошел на резкое снижение. Он прямо-таки проваливается. Что есть силы тяну штурвал на себя и через несколько секунд чувствую легкий толчок. Приземлились! И довольно удачно!
— Как мы сели?! — искренне удивились ребята, когда мы вышли из самолета. — Ведь такой поляны не хватало бы даже при посадке днем!
Трудно передать те чувства, которые приходят к человеку в первые минуты после того, как он переживает смертельную опасность и остается целым и невредимым.
Я и сам, наверное, взахлеб рассказывал о закрылках.
— А тебе когда-нибудь приходилось приземлялся так?
— Нет, конечно.
— Саша, ты гений! — торжественно изрекал Сергей. — Придумать такое! Не растеряться! За считанные секунды! Ты первый рыцарь неба! — восторженно кричал штурман.
Через несколько минут мы сидели на крыле самолета и жевали шоколад.
— За лучшего летчика бомбардировочной авиации! — произнес Куликов, поднимая плитку шоколада и поворачиваясь в мою сторону.
— Нет, братцы, — я уже совсем пришел в себя. — Давайте-ка лучше думать о бдительности! Ведь если бы во время полета мы внимательно следили за небом, подобное могло бы не случиться. А мы ротозейничали, как говорят у нас на Украине, ловили гав, что совершенно недопустимо в боевой обстановке. Ни на секунду нельзя отвлекаться и забывать, что враг где-то рядом, что он может использовать малейшую нашу оплошность. Мы должны быть всегда готовы ко всякой неожиданности. Иначе — крышка. И живы мы орались сегодня по чистой случайности. Boт так, дорогие мои друзья.
— Так ведь ночь же... — попытался было возразить Панфилов. — Ночью можно и не заметить фашиста.
— Не имеем права не заметить! — ответил я. — Ни малейшего права не имеем! Фашист-то нас заметил? Заметил! Значит, он лучше смотрел. И к тому же, он один, а нас четверо.
Саша виновато замолчал. Ведь это его с Васильевым первейшая обязанность следить за воздухом во время полета. И моя тоже. У штурмана иная задача: он прокладывает курс.
Вся праздничность благополучного приземления как-то сразу померкла, отошла на задний план. Мы сидели молча, чувствуя вину друг перед другом.
Почти через неделю, 26 февраля 1942 года, мы прибыли на свой аэродром. Добирались домой самыми различными видами транспорта: и на лошадях, и на попутных машинах, и даже на тендере паровоза. А самолет свой оставили на попечение бойцов истребительного отряда. Такие формирования создавались из добровольцев, гражданских лиц в районах, находящихся в непосредственной близости к фронту. В их обязанности входило дежурство на дорогах, борьба с диверсантами, вражескими парашютистами.
В полку уже знали о нашем возвращении. Им сообщили из комендатуры одного из железнодорожных вокзалов Москвы. (И там мы побывали тоже!)
Первым нас встретил заместитель командира подполковник А. И. Венецкий. В его сопровождении мы и прибыли в штаб. Командир полка, выслушав мой доклад о случившемся, тут же доложил командиру дивизии А. Е. Голованову.
Уже это меня удивило. «Это что же так, по каждому случаю генералу докладывать?» — подумал. А тут командир ко мне:
— Молодчий, тебя к телефону генерал требует! Взял трубку. Доложил. Голованов расспросил о подробностях. Узнал, что экипаж невредим, машина получила незначительные повреждения. Поинтересовался, как же это нам удалось посадить самолет в ночных условиях на лесную поляну. И... остался недовольным.