— Чего уж там! Убивают меньше чем за секунду, — ответил на то Куликов.
— Это все верно, — Андреев не мог успокоиться, — да машину жалко.
И так всю войну. Самая сложная ситуация — сам истекаешь кровью, а в голове одна мысль: «Как спасти машину?» Случалось, гибли экипаж и машина. Случалось... Но чаще всего, во сто крат чаще мы оставались жить, и самолеты наши, залечив раны, могучей, грозной птицей снова взмывали в небо.
...Весна. Из самолета видно, как поля, еще вчера покрытые рваной грязно-белой снежной мантией, одеваются в новый наряд. Нежным зеленым дымком затянуло березовые рощицы вокруг аэродрома. А когда стихает гул самолетов, высоко в небе слышатся крики журавлей. Обычно говорят, что на фронте любоваться природой было некогда. А почему? Любоваться ведь — не просто глазеть. А жить! Чувствовать природу, ощущать ее. И березки, и поля — все это наша Родина. За нее, за весну и бьемся мы с проклятым врагом.
Кажется, что уже так давно кончился самый тяжелый за все четыре года войны сорок первый год. А эти почти четыре месяца года нового, сорок второго, — не месяцы, а годы. Сколько пережили, сколько всего произошло за эти десять месяцев войны! Трудно, а многое и невозможно осмыслить, измеряя все масштабом эскадрильи. Потом, когда пройдут годы, станут понятны те трудности и опасности, в которых была наша страна. Даже мы, фронтовики, грудью отстоявшие Москву, не представляли всего, что происходило на обширном фронте от Баренцева моря до Черного.
Знали и чувствовали однако, что для нас, авиаторов АДД, этот период — неимоверно тяжелое время. Потом оценили — самое трудное за все годы войны. Немецкая авиация господствовала в воздухе. Экипажи наших бомбардировщиков, выполняя полеты, подвергались непрерывным атакам истребителей врага. Летчики, штурманы, стрелки проявляли храбрость, находчивость, героизм. Часто шли на верную гибель, но выполняли боевые задачи. Платили за это своей кровью. Но у всех нас на земле и в небе была одна цель — задержать продвижение гитлеровских войск в глубь страны. Немецкая армия, неся огромные потери, с каждым днем замедляла темпы своего наступления. И наконец долгожданное... Фашисты остановлены на всех главных направлениях.
Битва за Москву. Она ни с чем не сравнима. Эта победа Советской Армии навсегда развеяла созданную гитлеровцами легенду о непобедимости германской армии. Маршал Советского Союза Г. К. Жуков после войны напишет о том, что тогда впервые в Отечественной войне наши войска, приобретя боевой опыт и закалившись в боях, из отступающих, обороняющихся превратились в мощную наступательную силу.
Дальнебомбардировочная авиация из разрозненных частей и соединений объединена под единым командованием — преобразована в АДД. Это произошло 5 марта 1942 года. В ходе войны авиационная промышленность не могла перестроиться для массового производства дальних бомбардировщиков новых модификаций. Это уже позже — так и будет до конца войны — мы не станем испытывать недостатка в самолетах, исчезнут «безлошадники». А пока каждый самолет на вес золота, мы их берегли больше, чем себя.
В битве за Москву мы беспрерывно наносили удары по артиллерийским позициям, скоплениям танков, аэродромам, командным пунктам, автотранспортным колоннам. В результате стремительного наступления наших войск все дороги на Запад после отхода войск противника были забиты его изуродованной боевой техникой, удары наших бомбардировщиков были все сильнее.
Героизм и мужество советских воинов высоко оценены нашими партией и правительством. Тысячи участников боев и сражений были награждены орденами, все они получили медаль «За оборону Москвы». В нашей эскадрилье теперь много орденоносцев. Мои боевые друзья Гаранин, Полежаев, Соловьев, Андреев, Куликов, Даншин, Ширяев, Алейников, Майоров и многие другие награждены орденами Ленина и Красного Знамени.
В нашей эскадрилье мы подвели итоги боевой работы. На партийных и комсомольских собраниях громко и торжественно прозвучала решимость утроить силы для разгрома врага. И личное: в марте получил партийный билет, мне присвоили воинское звание старший лейтенант.
Победы вдохновляли. Награды радовали. Люди рвались в бой. Мы знали — страна в опасности, и выполняли свой долг.
Боевые вылеты следовали один за другим... Дальняя авиация, как правило, базировалась на аэродромах за сотню и более километров в глубину от фронта. Но иногда обстановка позволяла действовать с аэродромов, расположенных вблизи линии боевого соприкосновения войск. Эпизод, о котором я хочу рассказать, произошел, когда полк наш стоял на одном из фронтовых аэродромов, недалеко от Бологого.
Полк уже несколько ночей бомбил одну из железнодорожных станций, через которую фашисты подвозили военные грузы к Ленинграду. Наши бомбы делали свое дело. Мы уничтожали эшелоны, выводили из строя паровозы, разрушали пути. Но фашисты тут же бросали все силы на восстановление, и железная дорога оживала. От нас требовалось большее. Нужно было на несколько суток перерезать движение на этом направлении. Но как? Выход один — надо разрушить мост, расположенный тут же, рядом со станцией. Сбросить в реку или хотя бы повредить мост ночью, при сильной противовоздушной обороне, — задача нелегкая, даже невыполнимая, поэтому полку такая задача официально и не ставилась. Но мы-то видели и понимали, что мост взорвать необходимо.
— Ночью ничего не выйдет, — говорил Куликов. — Разве что случайно. Мост взорвать — работа ювелирная. Здесь я на ощупь не могу.
И это было на самом деле так, раз сказал такой опытнейший штурман, как наш Сергей.
— Выход один — днем, — решили единодушно. А коль решили, начали обмозговывать это дело, вырабатывать тактический вариант, обсуждать все детали. Затем с готовым предложением всем летным экипажем идем к командиру полка.
В это время в штаб приехал комиссар нашей дивизии полковой комиссар С. Я. Федоров. Возможно, его присутствие и послужило причиной того, что командование полка с нашим вариантом не согласилось.
— Днем прорваться к цели одиночному самолету почти невозможно, — заявил командир.
А комиссар дивизии был еще строже в оценке.
— Наша армия ведет кровопролитную войну, освобождая каждый клочок земли от фашистского нашествия, но смертников у нас не было и не будет, — сказал Федоров.
Мы продолжали настаивать на своем.
— На риск мы идем хладнокровно, с точным расчетом, — говорил я. — Вот посмотрите...
Еще и еще раз докладывал о деталях плана и все же сумел доказать возможность пролета одиночного самолета к цели.
...Вторая половина ночи. Мы уже на аэродроме. Моросит мелкий дождь. Совсем темно. Друг друга не видим, хотя и стоим рядом. Нас провожают немногие. Все в строжайшем секрете.
— Самолет готов, бомбы подвешены! — докладывает Коля Барчук.
— Хорошо, — отвечаю ему и обращаюсь в темноту к командиру полка: — Разрешите выполнять? Вместо команды Микрюков предлагает:
— Рулите за мной, я вас провожу до старта на своей машине, буду мигать фонариком.
Направление взлета обозначено только двумя плошками, и больше ни одного огонька на аэродроме нет. Темно-темно и тихо до неприятного. Слышно, как капельки дождя ударяются о реглан. Все разговаривают шепотом. И я говорю экипажу тихо:
— Ну, поехали.
Кто-то легонько стучит по моей спине:
— Саша, а может быть, не надо, оставишь, а? Я ничего не ответил, только дернул плечом.
Взлет был действительно тяжелым. Самолет даже без бомб днем при хорошей видимости непросто поднять в воздух. Взлет считался одним из сложных элементов. Но уже столько раз я садился за штурвал самолета и научился многому. Было ведь всякое, хотя бы тот мой первый вылет на Берлин в августе 1941 года, когда я не сумел оторвать от земли перегруженный горючим и бомбами бомбардировщик. Разве тот урок не пошел на пользу?! Теперь я уверен в себе. Сквозь залитые дождем стекла кабины вижу вдалеке два мерцающих огонька. Всего два огонька в конце аэродрома. И множество — на приборной доске.
Ну что ж, поехали так поехали. Машина начала взлет. Она катится по грунтовой полосе, постепенно набирая скорость. Нужно своевременно поднять хвост (придать ему взлетное положение), выдержать направление разбега, удержать нужный угол для получения максимальной подъемной силы, обеспечивающей отрыв машины от земли. Нужно еще многое сделать и многое увидеть, чтобы взлететь, а видны пока только два огонька на краю аэродрома, а дальше — кромешная мгла. Я знаю, что там, за огоньками, лес, который нужно перетянуть. А самолет еще не имеет достаточной скорости, он висит на моторах, покачивается с крыла на крыло. Лес не виден, но я его чувствую — вот тут, под нами. Глаза — на приборах, слежу за каждым малейшим отклонением стрелок и немедленно реагирую.