Чтобы бить врага наверняка, прицельно, впереди бомбардировочного эшелона были пущены самолеты — осветители цели. Они сбрасывали САБы, а мы — зажигательные.
Навсегда запомнилась хорошая организация боевых действий. Цель было видно как днем. Наши штурманы-бомбардиры клали серии фугасных и зажигательных бомб по взлетному полю, стоянкам самолетов и различным складам. На земле все горело. В воздухе тоже был ад кромешный. Зенитные снаряды рвались на разных высотах, над фашистским аэродромом висела паутина трасс снарядов и пуль.
Но на душе — восторг. Мы не боялись беспорядочного огня противника, а только опасались столкновения со своими бомбардировщиками, и, чтобы обезопасить полет, многие, пренебрегая встречей с истребителями, включили аэронавигационные огни, перемигивались посадочными фарами, пускали ракеты. Некоторые экипажи-смельчаки снижались над целью и поливали и без того горевший фашистский аэродром из своего бортового оружия.
Уже после войны в одной из книжек мне довелось прочитать буквально следующее о бомбардировке Сещи. Будто бы комендант фашистской авиабазы похвалялся:
«Надо стать птицей, чтобы залететь к нам». И вот, по убеждению автора, у нас в полку состоялся такой диалог:
« — Вы разделяете это мнение, лейтенант? — обратился командир полка к Молодчему.
Летчик уже несколько суток не уходил с аэродрома, беспредельно устал, но ответил:
— Разрешите нам позывной «Сокол» — вот мы и станем птицами».
Дальше в тексте идет высокопарный рассказ о нашем триумфальном налете на аэродром фашистов.
Не знаю, как в отношении коменданта аэродрома, а я лично никогда такого не говорил. И вообще, подобный стиль не свойствен нам, летчикам. Позывной у меня был обычный, невычурный. Кажется, тогда «Индексом» меня окликали. А чаще мы в полете при боевой работе по номерам называли друг друга. Или же, что уж тут греха таить, в горячке боя, нарушая установленные правила, шпарили прямым текстом. Иногда и со словцом крепким. Было такое...
Точно так происходило и на этот раз. Может, правда, единственное удерживало. Не одни мы, члены экипажа, находились на борту бомбардировщика.
В составе нашего экипажа был гость — военный корреспондент майор В. Гольцев. Необычайное зрелище довелось увидеть журналисту. Голос его дрожал от волнения. Он беспрерывно величал штурмана по имени-отчеству, а меня официально: «Товарищ командир». Он никак не мог сдержать восторга и все повторял свое любимое: «Это же до чертиков интересно!» Его немного успокоил неожиданный грохот и яркая вспышка разорвавшегося зенитного снаряда впереди по курсу нашего самолета. В кабину ворвалась свежая струя воздуха. Но Гольцев так и не понял, откуда это подуло и что за отверстие в кабине штурмана. После выяснилось, что дыру от осколка снаряда он в темноте принял за открытую для лучшего наблюдения форточку. Он так и сказал Куликову:
— Благодарю вас, Сергей Иванович, теперь видно совсем хорошо.
Действительно, это было неповторимое зрелище. Такой фейерверк в ночном небе! А ведь каждая самая красивая трасса или многоцветный разрыв снаряда несли с собой смерть.
Весь наш экипаж вернулся на родной аэродром в полном составе и в добром здравии. Один за другим заходили на посадку самолеты эскадрильи. Тут же я отправлял их в столовую. Давно уже были там и Сергей Куликов, и Панфилов, и Васильев. И майор Гольцев пошел с ними. А я все еще на аэродроме. Нет Семена Полежаева. Все сели. Утих шум моторов. И не слышно там, в небе, знакомого гула машины боевого друга. Нету...
Так и не дождавшись возвращения с боевого задания экипажа Семена Полежаева, я побрел в столовую. Здесь шел оживленный разговор. Еще бы! После такой нервной встряски. На молодых раскрасневшихся лицах — улыбки. Все довольны своей работой, радости нет предела. Разве трудно понять их состояние? Разве могло быть иначе в такой обстановке? Мне не хотелось огорчать людей, несколько часов назад смотревших смерти в глаза. Я старался не подавать виду, не сказал ни слова. Но вскоре кто-то не удержался и не очень громко, но отчетливо произнес:
— Рано ликуем, ребята, не возвратился экипаж Полежаева.
Наступила тишина. Никто не смотрел друг другу в глаза, считая себя виновным за преждевременное мальчишеское ликование.
Столовая опустела. В помещении, где жил летный состав, мы молча разбрелись по своим койкам. Долго не могли уснуть. Не верилось, что экипаж погиб. Ведь стрелок-радист доложил о проходе конечного пункта маршрута и что на борту все в порядке.
Но усталость брала свое. С тревожными мыслями о Семене я уснул. Не знаю, на сколько, но вдруг сквозь сон, как сквозь толщу воды, донесся длинный звонок. Телефон. Тревога! Привыкшие мгновенно стряхивать с себя сон, все моментально вскочили и ждали, что скажет дневальный. И вот на лице бойца, державшего телефонную трубку, появилась улыбка.
— Полежаев жив! — крикнул он.
А через несколько часов Семен и его экипаж тихонько вошли в помещение. Все вскочили как по команде и бросились обнимать боевых друзей. Полежаев в нескольких словах рассказал, как их подкараулил и сбил немецкий истребитель.
— Просто обидно, — говорил он. — Мы совсем немного не долетели до своего аэродрома. А в небе, видели, какая была каша? Вот и приняли самолет противника за свой. Он беспрепятственно подошел к нам вплотную. Первым открыл огонь и поджег. Нас-то парашюты спасли, а машины нет. Теперь «безлошадные»...
Такое, к сожалению, тоже случалось... Фашистским истребителям удавалось пробраться к нашим аэродромам, и они делали свое коварное дело — били нас, как говорится, из-за угла нашего же дома. Печально, но факт. Вот и этой ночью наш полк таким же образом потерял самолет. Утешало одно: фашистских машин мы наломали во много крат больше.
И наломаем еще!
Пролетая над донскими степями, мы ежедневно видели багрово-черные клубы дыма, простиравшиеся на многие километры с севера на юг. Гигантское огненно-дымовое цунами, вынырнувшее не из глубин океана, а из земли, катилось на восток, поглощая все живое, что встречалось на его пути. И трудно было сказать, откуда появится сила, способная остановить эти волны войны.
После наступления фашистов под Москвой это была самая тяжелая пора войны. Но там, у стен столицы, мы остановили врага. Повернули вспять кипящий вал. Верили, что так же будет и здесь. Но для этого надо бросать все силы.
Поэтому и вызвал у меня удивление один необычайный и, как вначале показалось мне, странный приказ командования. После возвращения с очередного задания я прибыл в штаб полка доложить о результатах полета. Выслушав мой доклад, командир не торопился меня отпускать.
— Скажите, — неожиданно спросил подполковник Ми-крюков, — вас удовлетворяет испытанное вами приспособление, увеличивающее дальность полета бомбардировщика?
— Да как вам сказать. Вообще-то, конечно, удовлетворяет, — ответил я, не понимая, к чему командир клонит. И добавил: — Да только ни к чему оно сейчас.
Но Микрюков будто меня и не слышал.
— Значит, вы считаете возможным полет на предельный радиус в глубокий тыл фашистов?
— Если с подвесными бензобаками, то, пожалуй, такой полет возможен, но...
— Что «но»?
— Нужен ли он сейчас? Фашисты — у стен Сталинграда. И все наши силы бросают туда.
Я разговаривал с командиром полка, даже не подозревая, что уже, по сути, получил его приказ.
— Ошибаетесь, товарищ капитан, — сказал Микрюков. — Именно сейчас и необходимо нанести удар по гитлеровскому логову.
Он вышел из-за стола:
— Все понятно?
Я удивленно пожал плечами:
— Н-не совсем...
— Как? А о чем же мы здесь толкуем столько времени? Готовьтесь к полету на самый предельный радиус, товарищ капитан!
Так вот оно что! Я вытянулся по стойке «смирно» и слегка пристукнул каблуками:
— Есть на самый предельный!..
Так в полку началась подготовка к полетам на полную дальность. Техники устанавливали приспособления, позволяющие увеличить запас топлива для двигателей, заменяли моторы, расходовавшие масло больше нормы. Оружейники шептались, что скоро привезут какие-то специальные бомбы повышенной разрушительной силы. А летный состав клеил новые карты различного масштаба с территорией Германии, Венгрии, Румынии... Но куда полетим — никто ничего не знал. Мы терялись в догадках.