Это было в дни битвы под Москвой.
Вызывают меня в штаб, говорят, мол, с вашим экипажем желают подняться в воздух известные московские художники.
— А кто? — интересуюсь.
— Да вот, фамилии из дивизии передали: Куприянов, Крылов, Соколов.
— Какие же они известные? Впервые слышу, — говорю я.
К этому разговору в штабе появился Дакаленко.
— О чем, — спрашивает, — торг идет?
— Да вот, художников катать будем, — отвечаю. — Говорят в дивизии — известные московские... Не разобрались, наверное. Вот бы — Кукрыниксы! Те — известные. Те бьют по фашистам без промаха!
Посмотрел Дакаленко на фамилии и рассмеялся:
— Эх вы, ценители искусства! Это как раз и есть те Кукрыниксы.
— Там ведь их трое...
— А их трое и должно быгь. Куприянов — это Ку, Крылов — Кры. А Николай Соколов — Никсы. Вот и выходит — Ку-Кры-Никсы!
В тот же день мы их встретили.
— Больно уж молодые, — шепнул я замполиту.
— А сами-то вы — старые? А уже Герои Советского Союза.
Мы разместили художников на борту, взлетели, сделали круг. В общем, совершили ознакомительный полет.
Летали с нами и другие. Скульптор М. Оленин. Кто еще — трудно сейчас вспомнить.
А на журналистов память особая. У нас в экипаже всегда помнили и Красильщика, и Гольцева. Знали о них, но не все. Даже не догадывались тогда о том, что Виктор Викторович Гольцев — известный в стране литературовед, знаток грузинской поэзии. Гольцев много сделал для популяризации произведений грузинских художников слова. Под его редакцией, с его вступительными статьями вышли десятки книг грузинских поэтов и прозаиков. В течение ряда лет Виктор Викторович возглавлял журнал «Дружба народов».
В первый же день Великой Отечественной войны этот сугубо штатский человек надел военную форму, отважно сражался на фронте.
Уже много лет спустя после войны Семен Красильщик вспоминал, как летом 1942 года к ним в редакцию газеты 1-й гвардейской авиационной бомбардировочной дивизии «За правое дело» прибыл майор Гольцев, бывший тогда инспектором политуправления АДД, а затем, после создания армейской газеты «Красный сокол», — ее корреспондентом. Он внимательно разобрался в делах дивизионки, помог советами. Узнав, что ее сотрудники летают на боевые задания, сказал, что сам мечтает подняться в воздух с боевым экипажем.
«Вскоре я встретил майора Гольцева на аэродроме, у стоянки самолета Героя Советского Союза Александра Молодчего, — вспоминал Красильщик. — Теплый августовский день приближался к концу. Но Виктор Викторович, как и все члены экипажа, был в меховом комбинезоне, теплых унтах. На голове — шлемофон... В общем, вид у майора был боевой. Таким и был Гольцев — отважным бойцом.
Взревели моторы, и самолеты один за другим уходили в ночной полет, на базу им предстояло вернуться только к рассвету. Виктор Викторович поднялся на борт Ил-4 и занял место, к которому всегда были «приписаны» военные корреспонденты, — у пулемета ШКАС. Обязанность воздушного стрелка — не только быть начеку, чтобы в любой момент отразить возможное нападение фашистского истребителя. Он должен еще сбросить листовки в тылу врага.
На этот раз маршрут предстоял далекий, многочасовой. Бомбы необходимо было сбросить на военно-промышленные объекты Кенигсберга...
Полеты проходили на большой высоте, поэтому надо было надевать кислородные маски, иначе дышать трудно. Каждый рейс — испытание на выносливость. Опасность подстерегает повсюду — и над линией фронта, и над всей территорией, занятой врагом, и над целью. В ночном небе беспрерывно шарят вражеские прожекторы, бьют зенитки...»
Вернувшись из полета, военный корреспондент майор В. Гольцев писал об этом в газете, делился впечатлениями при встрече с известными литераторами страны.
Например, в Центральном государственном архиве Октябрьской революции хранится очерк известного советского писателя Николая Вирты о памятном полете майора Гольцева.
Вот что он пишет.
«Мы сидели у писателя Леонидова. Шел обычный для москвичей и для всех русских вообще, военных и невоенных, разговор о втором фронте, о том, почему-де медлят англичане и когда же, наконец, они покажут свое настоящее умение драться на земле. В самый разгар спора вошел человек с широким курносым лицом, мягкими губами, свидетельствующими о столь же мягком характере, в очках, со знаками различия майора военной авиации. Я сначала не узнал его.
— Виктор Гольцев? Боже мой, вы ли это? Летчик? Майор? Какими же судьбами? Насколько я знаю, вы всю жизнь интересовались только грузинской поэзией! Литературовед — в роли майора авиации, это бесподобно!
— Война нас бросает в самые неожиданные места, — сказал Гольцев, здороваясь с нами. — Например, я никогда не бывал в Кенигсберге, но этой ночью мне пришлось побывать там. Правда, не в самом Кенигсберге, а над ним, и довольно-таки высоко. Но все же я видел Кенигсберг и был свидетелем того, как он горел от наших бомб!
— Как, вы летали на Кенигсберг? Когда?
— С нашими бомбардировщиками. Вчера ночью. Да, да, не удивляйтесь, я летал с ними бомбить Кенигсберг.
И Гольцев рассказал нам свою военную эпопею. Разумеется, он никогда не думал о военной карьере. Знаки различия? Они не интересовали его. Он был поглощен звучной грузинской поэзией, он копался в старинных балладах Грузии. Но вот началась война, и уже ночью 22 июня 1941 года он в числе двадцати писателей уехал на фронт — сначала на Западный, потом на Карельский, потом попал в штаб авиации дальнего действия. Тут он ведет политическую работу, помогает и инспектирует фронтовые газеты пилотов. Он давно просился в боевой полет и прошел с этой целью все медицинские преграды. Все шло отлично — его признали годным к дальним высотным полетам.
— Я был счастлив! — сказал Гольцев.
И вот однажды он получил разрешение командования авиации дальнего действия отправиться в полет. Куда? Он не знал об этом до последнего момента.
— С кем вам предстояло лететь?
— О, мне повезло. Я должен был лететь с Героем Советского Союза Молодчим. Командир и его штурман Куликов, весь экипаж уже знали цель полета, они отдавали себе отчет, что полет будет исключительно тяжелым, опасным и ответственным. Методически проверяли они каждую деталь машины, каждый винтик и исправляли всякую мелочь. Наконец к определенному приказом времени все было готово.
— Летим, — сказал Молодчий.
— Куда? — спросил я, влезая в своей громадной меховой одежде в самолет.
— Разве вы не знаете?
— Абсолютно.
— На Кенигсберг! — И он ушел в кабину управления.
— На Кенигсберг! — повторил я. — Тем лучше!
Я и раньше очень много летал, но такой полет, полет в гитлеровскую Германию — это мне предстояло впервые. Итак, мы летим. Мои ощущения? Я прежде всего наблюдал за людьми, ведущими самолет. Что меня поразило? Будничность совершаемого ими дела. Они летели на вражеский город тоже впервые, как и я. Я немного волновался, было что-то нереальное, фантастическое в таком положении. Экипаж был совершенно спокоен, деловит, внимателен. Никакой подчеркнутой строгости, ничего необычного в словах, жестах, взглядах... Внимание и спокойствие, я бы сказал, обыденное внимание хороших летчиков и обыденное спокойствие храбрецов... Мы прошли линию фронта. Внизу под нами велась артиллерийская дуэль, я видел вспышки орудий, наших и фашистских. Потом настала ночь. Мы летели все вперед и вперед по прямой линии. Время двигалось удивительно медленно. Говорить не хотелось, да и нельзя было отрывать людей от дела. Ми шли в чернильной, кромешной тьме, среди облаков. Было ужасно холодно, даже в моем меховом уборе я чувствовал себя не совсем хорошо. Термометр в самолете показывал 23 градуса мороза! А внизу была тихая теплая ночь!
— Мы у цели, — сказал штурман Куликов и посмотрел на часы. — Минута в минуту, по приказу.
Кенигсберг лежал под нами во тьме. Немцы услышали нас, я увидел разрывы снарядов зенитной артиллерии. Штурман попросил летчика:
— Доверни вправо. Пилот подчинился.
— Доверни влево. Есть, начинаем.
Мы сбрасывали бомбы на порт, на военные объекты. Ах да, я забыл сказать. Уже около Кенигсберга мы увидели зарево пожаров. Я спросил — что это?