И уже там, над целью, в глубоком тылу врага, когда сбросили бомбы, передо мной явственно встало искаженное злобой и страхом лицо врага. Не ты ли был палачом Олега Кошевого и его товарищей? Ты жестоко пытал их, закапывал живыми в землю, сбрасывал в шурф шахты. Ты был уверен, что расплата минует тебя. Ты надеялся, что уйдешь от смерти. Нет! Мы нашли, настигли тебя. И никогда тебе не спастись от возмездия.
Не один фашист, а десятки, сочни уничтожены экипажем грозной боевой машины — «Олег Кошевой».
Снова летаем в глубокий тыл врага. Калечим коммуникации. Громим военно-промышленные объекты.
...Отбомбившись, возвращаемся назад. Над Кенигсбергом нас здорово обстреляли фашисты. Но мы все же вышли из зоны огня и взяли курс на восток. Радист Ткаченко доложил на командный пункт полка о выполнении задания. И хоть впереди еще три часа полета над территорией, занятой врагом, настроение у нас бодрое. Довольны!
Вдруг замечаю, что один мотор стал сильно перегреваться. Дело плохо. Выключать? Но ведь на одном моторе трудно будет дотянуть до своих. К тому же уменьшится скорость. Что делать? Пока я размышлял, советовался с экипажем, начало падать давление масла. Неожиданно сам самолет подвел итоги нашей дискуссии: он вздрогнул и лихорадочно затрясся. Мотор остановился. Теперь уже ничего не оставалось делать, как лететь на одном моторе. А до линии фронта еще ни много ни мало — 700 километров.
Мы не летим — ползем. Приборы показывают: скорость 160 километров в час. Машина постепенно теряет и теряет высоту. Выдержит ли мотор? Дотянем ли до своей территории? По ведь как он перегружен!.. Высота — две тысячи, а самолет продолжает снижаться.
Лихорадочно думаю, что же предпринять для спасения экипажа и машины. Перебираю в памяти аналогичные случаи, происшедшие с другими летчиками. И тут вспоминаю: ведь подобное было у Героя Советского Союза капитана Даншина. Тогда мы летали на Бухарест. В его самолет попал зенитный снаряд и вывел из строя мотор. На борту еще было много топлива, и тяга одного двигателя не обеспечивала горизонтальный полет. Самолет постепенно снижался. До войны Даншин был летчиком Аэрофлота, ему приходилось летать в самых различных условиях погоды и времени суток. Был у Сергея и богатый фронтовой опыт, и это помогло ему заставить раненую машину идти без снижения. Принятые меры обеспечили длительный полет при одном работающем двигателе. Более шести часов экипаж боролся за спасение самолета. За это время они долетели до своей территории и посадили Ил-4 на колхозное поле.
«Это же как раз то, что нам нужно — опыт Сергея Даншина», — подумал я радостно.
Перво-наперво: необходимо уменьшить вес самолета. Обращаюсь к стрелкам.
— У вас есть инструментальная сумка? Овсеенко, по-моему, всегда кладет ее, на всякий случай.
— Есть, — отвечают.
— Вот и хорошо. Берите отвертки, плоскогубцы — любой инструмент, что есть, быстро снимите радиостанцию, кислородные баллоны, нижнюю турельную установку вместе с пулеметом — все, что снимается, и выбросьте. Для верхнего пулемета оставьте только пятьдесят патронов, остальные — за борт! Штурману делать то же — все выбросить.
Представляю удивление экипажа. Но народ дисциплинированный, виду не подают, ни слова. Молчат.
Через несколько минут стрелки и штурман доложили:
— Приказ выполнен, командир!
Облегченный самолет идет ровнее. Его снижение несколько уменьшилось. Но не совсем. Проходит время — и высота уже восемьсот метров. А до линии фронта еще далеко. Последняя надежда — форсаж, то есть работающему мотору надо дать максимальный режим. Даю. Снижение прекращается. Тянем на высоте шестьсот метров.
Но немного погодя снова медленно начали терять высоту.
Наконец линия фронта.
— Хоть раздевайся догола, — бросаю шутку, чтобы разрядить гнетущую атмосферу тревожного ожидания. — Как запорожские казаки, в одних шароварах домой прилетим.
— Были бы штаны чугунные, — кто-то поддержал шутку, — вот тогда бы мотору подарочек был.
— Может, есть еще что выкинуть? — спрашиваю.
— Нету ничего, командир...
— Надо прыгать, друзья! Все молчат.
Я повышаю голос:
— Прыгать, говорю, надо! Высота четыреста метров. Через несколько минут будет поздно!
— А вы, командир? — спрашивает штурман старший лейтенант Овчаренко.
— Я попробую посадить машину.
— Так темно же, ничего не видно.
— Надо посадить.
— Тогда и мы с вами, — говорят стрелки Георгий Ткаченко и Леша Васильев.
— Я тоже, — твердо заявляет штурман и поудобнее усаживается в своей кабине. — Буду помогать.
Окончательно перегретый мотор несколько раз чихнул, словно предупреждая, что скоро и он перестанет работать. Высота триста, двести метров, а кругом не видно ни зги. Что ж, была не была, это не первая посадка ночью вне аэродрома. Но раньше так получалось, что нам приходилось садиться зимой: хоть кое-что да просматривалось, а сейчас конец апреля — полнейшая темнота.
— Штурман, ты хоть что-нибудь видишь?
— Ничего, командир...
— Садись на основное сиденье да привяжись покрепче: будет удар, тебе ведь достанется первому.
Выключаю мотор. Наступает непривычная тишина. Только свист набегающего потока воздуха напоминает нам, что мы еще в полете. На высотомере — ноль, а мы еще летим. На какое-то мгновение мне кажется, что я увидел землю. Напрягаю зрение — земли нет. Но она должна быть вот-вот!.. Наугад беру штурвал на себя и чувствую легкий толчок. Все в порядке, самолет на земле.
— Оставаться на местах, — даю команду, а сам открываю кабину.
Темно, хоть глаз выколи. Что же, пересидим в машине. А там будет видно.
Действительно, когда начало светать, мы такое увидели, что диву дались. Слева лес, справа тоже какие-то деревья, а впереди и сзади — плетень; мы находились на чьем-то огороде. Как сели — к тому же благополучно — объяснить невозможно. В рубашке родились, да и только.
Через несколько суток добрались до базы. Тут же за самолетом поехала группа техников. Ребята поставят его на ноги — отремонтируют поврежденное шасси, заменят мотор и, конечно же, подготовят взлетную площадку. После этого кто-то из летчиков перегонит самолет на ближайший аэродром, а затем и в полк.
...Мы летим на Варшаву. Легкие облака разметались по небу. Перистые, красивые, ласковые, они висят совсем неподвижно. Словно чья-то добрая рука метнула их из-за горизонта и рассыпала веером. Вокруг умиротворенно, спокойно, будто и нет войны.
И вдруг все меняется. В небо поднимаются зловещие клубы дыма, и огромные огненные языки окрашивают землю в багряный цвет. Под нами фронт. Огнедышащая линия жизни и смерти. Там непрерывно идет жаркий бой.
Но вот и она позади. Мы держим курс в глубокий вражеский тыл.
Штурманом сегодня у нас капитан Леша Майоров. Он вернулся из госпиталя, где после тяжелого ранения лечил ногу. Теперь Майоров заметно прихрамывал, носил ортопедический сапог.
— Подходим к цели, — докладывает штурман.
Задача наша была сбросить бомбы на линию железнодорожного полотна у одного из вокзалов Варшавы. По данным разведки, там скопилось значительное количество техники и живой силы противника. И точно — эшелоны, эшелоны, эшелоны.
Отбомбились мы удачно. И, сделав несколько заходов над объектом, обстреляли цель из пулеметов. Да так увлеклись, что и патронов не осталось. А лететь домой далеко. Мы поняли: поступили опрометчиво. Теперь наш бомбардировщик совсем беззащитен. К нашему счастью, на обратном пути фашистские истребители не встретились. Иначе было бы нам худо.
Вернулись из полета. Боевое донесение оформили. Все как положено, причем лично командиру полка. А он и спрашивает:
— Как самочувствие экипажа?
— Нормальное, — говорю.
Как будто кто-то из нас, командиров экипажей, когда-либо как-то иначе отвечал.
— Нормальное?..
— Нормальное...
— А я вот думаю, что ненормальное! — вдруг заявляет он.
Я — в растерянности. Да руки — по швам. Мгновенно прокрутил в памяти все, что делал экипаж» последнее время. Как будто не должно быть претензий. И вдруг словно о крапиву ожегся. «Наверное, узнал командир о том, что мы снижались над целью! Но кто же доложил? Мы ведь в боевом донесении не написали, — лихорадочно раздумывал я. И вдруг понял: — Наверное, оружейники. Они-то увидели, что вернулись без единого патрона. Но ведь мы могли их расстрелять и на маршруте. По истребителям...